— Собрались, — проговорил Крамер, и легионеры выстроились у кедра. Эрме отстегнула с пояса фляжку и протянула капитану.

— Каждый по глотку, — велела она, и фляжка двинулась по кругу, чтобы через минуту вернуться — почти пустой.

— Пошли, — прозвучал приказ, и Ройтер первым двинулся к кедру. Вцепился в ветви, легко подтянулся и взобрался на нижний сук, быстро перебрался повыше, на заранее облюбованную позицию, уселся поудобнее. Устроил на колене заряженный арбалет.

— Готов, — отрапортовал он. Эйрик Штольц вмиг последовал его примеру. Эрме приподняла руки, позволяя Курту подсадить себя — сама бы она не дотянулась, даже подпрыгнув. Клаас Крамер уже ловил ее под локти.

— Лет двадцать не лазала по деревьям, — заметила Эрме, усаживаясь на высоте пятнадцати пьед над землей. — Ничего. Упаду — лететь недолго.

Курт Крамер хмыкнул, занимая место по соседству.

Засада готова. Теперь оставалось лишь ждать.

— Вкусно ты, тетка Джемма, стряпаешь, — заявил Вейтц, облизывая пальцы. — Прямо заправский повар.

Томмазо промолчал. Еда, на его вкус, была самая что ни на есть дикарская: лепешки из грубой, наполовину ржаной, муки, жареные стебли золотого лука и какая-то непонятная подлива бурого цвета. Но даже будь они на приеме в герцогском палаццо и угощайся отборными яствами, Томмазо не смог бы проглотить ни куска: не лезло. Завтрашний день внушал тоску. Выпорют. Обязательно выпорют…

Вейтц же жрал в три горла и, против всякого ожидания, вел себя без особой заносчивости, даже напротив, сделался на свой лад любезен. То ли устал собачиться, то ли еще что…

За столом они сидели вчетвером — откуда-то с огорода приплелась веснушчатая замурзанная девчонка, изумленно воззрилась на новые лица и, повинуясь легкому бабкиному шлепку, молча упала на лавку. Так и сидела, вытягивая из своей плошки хрусткие луковые побеги, жевала и исподлобья зыркала то на гостей, то на дверь. Не чаяла, видать, когда уйдут.

Не дождется, угрюмо подумал Томмазо. Вейтц твердо вознамерился заночевать здесь и, как ни странно, крестьянка была не против такого расклада. Может, надеялась на звонкую монету от банковского служивого. Это она зря — Вейтц только обещать был горазд.

— Сейчас бы испить, — мечтательно сказал оруженосец, запуская пальцы в свои патлы. — Чего легенького…

Томмазо ожидал, что крестьянка пошлет наглого вымогателя ко всем безликим тварям, но тетка Джемма встала и отправилась в пристройку-кладовую. Вернулась с глиняными чарками и кувшином. Светлая, соломенного оттенка жидкость наполнила сосуды, распространяя вокруг себя щекочущий ноздри аромат.

Вейтц пригубил напиток и, напустив на себя вид знатока, одобрительно прищелкнул языком. Крестьянка скупо улыбнулась и подошла к земляному порогу, за которым открывался вид на кусок остывшего сумеречного неба, с неясной пока еще россыпью звезд. Выглянула наружу и резко — Томмазо даже вздрогнул — захлопнула дверь.

— Ты чего? — удивленно спросил Вейтц. — Только-только посвежело чуток…

— Комарье налетит, — проворчала та, накладывая засов. — Или собаки бродячие. Шляются. В дом лезут, паскуды.

Она плотно прикрыла ставни, набросила крючок, и комнатушка погрузилась в полумрак — масляный светильник-плошка не давал толкового света. Уксусный привкус на языке сделался ощутимее. Бутыль они, что ли, разлили?

— Ложитесь спать, ребятки, — сказала тетка Джемма. — Нечего сумеречничать. И мы с внучкой пойдем.

Она турнула девчонку из-за стола, и обе направились в соседнюю комнатушку, отделенную дощатой щелястой дверцей.

— Лады, тетка, — не стал перечить Вейтц. — Доброй тебе ночи.

Он взял кувшин, свою чарку и с самым беспечным видом завалился на топчан, закинув ноги в грязных сапогах на спинку. Томмазо тоскливо огляделся: больше спального места не наблюдалось.

— А я где?

— А где пожелаешь, — фыркнул Вейтц. — Можешь на лавке, можешь на полу. Кто первым лег — того и постелька, сморчок. И ты не теплая девка, чтоб я ее с тобой делил. Огонь гаси!

Томмазо обиженно поморщился, но делать было нечего — пришлось устраиваться на лавке, подложив под голову свернутый плащ. Можно было, конечно, пойти на конюшню, зарыться в сено, но… он же не крестьянин и не бродяга, из милости пущенный на ночлег. Приличный человек ночует в доме, под крепкой крышей.

Он вытянул шею и дунул на светильник.

Минуты текли медленно. Клаас завозился, точно курица на насесте, и шепотом проговорил:

— А если они не придут? Если…

— Брат, ты чем слушал, когда объясняли? — резко оборвал его Курт Крамер.

— Придут, Клаас, — уверила Эрме. — Стая всегда идет по следу разведчика. У него вот здесь, — она коснулась себя под нижней челюстью, — железы. Они, даже у мертвого, выделяют ту вонь, которая тебя так бесит…

— А я-то думал, это башка от жары тухнет…

— На себе не показывают, монерленги, — заметил Курт. — Примета дурная.

— Что, жабры прорежутся? — улыбнулась Эрме. — Или лишние зубы?

Легионеры рассмеялись, но быстро смолкли, оборванные шиканьем Ройтера. Он вглядывался в окрестности, держа арбалет наготове.

Эрме чувствовала лопатками шершавую кору. Этот дымный кедр был куда меньше того гигантского мертвого дерева, с которого начался отсчет ее собственного, подлинного пути. Тогда тоже стояла жара, летняя, тяжкая, и годовалая Лаура постоянно плакалаи просилась на руки.Лаура…

На столе в Башне лежит неоконченное письмо — она успела написать лишь одну фразу, прежде чем посланец Джеза вызвал ее на Герцогский Совет. Чернила давно уже высохли, и ветер, пробравшись через приоткрытые окна, читает и перечитывает одни и те же слова.

Лаура, девочка моя, надеюсь, ты простишь свою матушку, за то, что ее письма так редки, но знаешь…

Она попробовала представить дочь. Почему-то она никогда не могла вообразить ее взрослой, почти девятнадцатилетней, в строгом белом плаще послушницы Сестер Времени. Нет, навязчивая память всегда подкидывала тот момент, когда они впервые расставались в весеннем саду, и пятнадцатилетняя Лаура, застыв в оплетенной плющом арке, глядела ей вслед со своей загадочной мечтательной улыбкой.

Честно говоря, все эти годы Эрме надеялась, что девочка передумает. Но срок близился, а Лаура так и не решилась выбраться из своего уютного, скрытого за прочными стенами, мирка. Большой мир, его потрясения и предательства слишком напугали этого ручного птенца…

«Знаешь, девочка моя, мир так переменчив. Ничего прочного, ничего надежного».

Эрме мысленно скомкала ненаписанную страницу.

Нет, девочка моя, лучше тебе об этом не напоминать.

Через час Томмазо измучился вконец. Лавка была жесткой и узкой, лежать было жутко неудобно, да еще и ноги свисали, когда вытянешь. И что самое обидное, мучился лишь он один.

Зараза Вейтц вовсю сопел носом. Наверно, весь кувшин вылакал, со злостью подумал Томмазо, не раз за этот час слышавший, как оруженосец прикладывается к чарке. Женщины сперва возились в своей каморке, но вскоре тоже улеглись и примолкли.

В комнате стояла душная тьма, наполненная дымком очага, запахами уксуса, жареного лука и вина. Надрывно звенел комар-пискун, и Томмазо отчего-то не сомневался, кого он изберет своей жертвой.

Окно, что ли, открыть? Плевать на комарье, все равно не спать, зато уксус перестанет есть губы. Томмазо приподнялся на локте, сел, потирая лицо.

Шлепанье. Легкое, едва различимое, словно ребенок бьет ладошкой по столу. Вот, снова и снова, и звук идет снаружи.

Томмазо отнял руки от лица. Прислушался. По ту сторону двери кто-то был. Кто-то бродил у порога, приближался, шлепая по стене, по косякам и двери, и тут же отскакивал, словно играя. Собаки? Но ни одна собака не будет так себя вести…

Шлепанье усилилось. И что самое жуткое: теперь оно слышалось сразу и у порога, и под окном и по правой стене. Невидимые ладони ударяли в глинобитные стены, точно в барабан.