Нашлись и доброжелатели, которые решили указать Тадео на развязное поведение его супруги. Ди Марко сии предупреждения проигнорировал. Так длилось некоторое время, пока однажды не повторилась ситуация, описанная в десятках пошлых баек о купце, пораньше вернувшемся из путешествия…

В данном случае муж не вовремя вернулся с рыбной ловли и, увы, застал любовников, в собственном доме и, так сказать, в разгаре процесса.

И тогда Тадео сделал вещь, бесповоротно угробившую его репутацию. Традиции Тормары в вопросе супружеской измены были категоричны: любовника жены, застуканного на месте преступления, полагалось убивать. Желательно без промедления. Расправу над неверной женушкой, на усмотрение рогоносца, можно было и отложить на время, но позволить сопернику уйти живым — двойное бесчестье!

Разумеется, законы этого не одобряли, равно как и служители Девяти. Вот только на практике никто бы не стал жестоко преследовать поборника нравственности: дело ограничилось бы штрафом в казну и покаянием (не самого тяжелого вида).

Тадео молча указал рукой на дверь.

Учитывая, что в руке была острога, парочка своему счастью не поверила. Но шанс не упустила. Любовники бочком-бочком протиснулись мимо безмолвного Тадео и, теряя скомканные предметы одежды, по лестнице выкатились на улицу, так что, по выражению раздосадованного дяди Алессандро, «портки этот ублюдок натягивал уже посреди мостовой».

Разумеется, мимо шедшие зеваки не пропустили такого зрелища и разнесли рассказы по всему городу. Общество возбудилось и жаждало развязки.

Объяснить свой странный поступок Тадео не соизволил, и оттого был почти единодушно и окончательно припечатан глупцом, трусом и слабаком. Родичи ди Марко отказались иметь с ним дело, пока он не смоет позор с родового имени кровью обидчика, а когда стало ясно, что Тадео не одумается, нажаловались правителю. Герцог Джез, придя в ярость от такого попрания древнего благочестия, вызвал Тадео к себе, выругал последними словами и отправил прочь с глаз — в ссылку на берега Тиммерина, в «клоповник».

Впрочем, Джез всегда был вспыльчив, но отходчив, и уже через три месяца сменил гнев на милость и изволил написать недотепе письмо с милостивым разрешением вернуться в столицу и зажить наконец как подобает родичу герцога и приличному человеку. Гонец метнулся на Тиммерин и вскоре вернулся с ответом.

Изгнанник умолял оставить его в изгнании как можно дольше, желательно — навсегда.

Эрме не изумлялась лишь потому, что ожидала чего-то подобного: ей, в отличие от остальной родни, Тадео писал часто и подробно и не скрывал, что покой и тишина Тиммерина впечатлили его до глубины души.

«Не жил по-людски и не будет», — скомкав письмо, вынес вердикт герцог и, подумав, добавил: «Ну и Язва с ним, с идиотом». После чего запретил беспокойной родне ди Марко дергать младшего дурня, и для Тадео наконец настали блаженные времена.

Что касается оскандалившейся парочки, то любовники, без промедления пустившись в бега, благополучно добрались до Гордейшей и жили там, по смутным сведениям, весело и вольно, однако недолго. Где-то через год виорентийский посланник меж делом отписал, что Тремео подрался в таверне с неизвестным и тем же вечером был найден в грязном переулке смертельно раненым. Эрме и по сей день гадала, была ли эта смерть случайностью, или родичи ди Марко настолько озлились, что не побрезговали нанять мастера кинжала и гаротты.

Куда после этого делась Изабелла, осталось неясным, но никто особо не интересовался, так как коллегия служителей Девяти в Лунном городе по личной просьбе герцога Гвардари «рассмотрела дело о разводе в отсутствие второй стороны и за наличием явных и неопровержимых доказательств прелюбодеяния брак расторгла». Родня Изабеллы против такого решения не протестовала, а когда люди Тадео привезли и свалили под дверь приданое, так и вовсе прикусила язык. Так и закончился этот грустный фарс.

И все же Тадео много умнее меня, подумала Эрме, закидывая руки за голову. Он сразу выбрал спокойную жизнь, а я все дергаюсь. Вот и додергалась до того, что, наобжигавшись, втрескалась по уши в авантюриста, подлеца и бесстыдника, который три года притворялся приличным и достойным доверия человеком. И ведь как притворялся!

Зря я отпустила Йеспера. Надо было добиться от него, где именно его господин, а не мяться, словно обиженная девица, не решаясь задать вопрос. Словно помрачение нашло, право слово. Но как она могла в одиночку остановить этого бездельника? Он бы просто дал деру в кусты. Привлекать же к делу Крамера было нежелательно: о том постыдном факте, что она сама выпустила наследство Лауры из рук, капитан был не в курсе. Да, и знал ли Варендаль о Лилии? Почему-то Эрме была убеждена, что нет. Иначе он не вел бы себя так свободно и естественно, как ведет человек, не знающий за собой подлости.

И что теперь? Действительно, привлекать к делу брави, как она посулила в разговоре с Тадео? Эрме думала на этим вопросом все последние дни и никак не могла решиться.

Она посмотрела в окно. Лунная галера продолжала свой вечный путь по небесному океану.

Проснулась она от странного ощущения тяжести в груди. С трудом открыла глаза и вскрикнула — прямо в лицо пялилась шерстистая звериная морда.

Заметив движение, морда выкатила горящие глазищи и сладко зевнула, показав острые зубы.

Эрме вздрогнула всем телом, инстинктивно подаваясь назад, и ударилась затылком о резное изголовье кровати. Существо — гибкое, серое — отпрянуло к краю постели, яростно зашипев. Блестящие, словно бусины из черного янтаря, глаза с раздражением уставились на Эрме. Длинный хвост воинственно распушился.

Сквозь не задернутые занавеси пробивалось бледное предрассветное свечение.

Вероника, запоздало сообразила Эрме, потирая ладонью ушиб. Ручная куница и, судя по всему, та еще тварь. Тадео, Тадео, лучше бы ты завел себе любовницу.

— Пошла прочь, — проворчала она. Зверек зафыркал, словно насмешничая, быстрыми скачками пересек комнату и по занавескам словно взлетел на подоконник.

Послышались шаги. Кто-то спускался по внутренней лестнице, отчетливо и тяжело шлепая босыми ногами по каменному полу.

Куница метнулась наружу. Крылья, что ли, отрастила?

Эрме поднялась с постели и, путаясь в ночной рубашке, побрела к окну. Еще жутко рано, с досадой поняла она, глядя на бледную, еще не окрасившуюся в нежные рассветные тона, полоску над горами. Склоны Ламейи были темны, озеро — пустынно и укрыто тенями. Шелестели волны. Спать бы да спать…

Поблизости раздалось раздраженное фырканье. Тварь, разрушившая ее сон, пристроилась на узком карнизе под окном, и высматривала что-то внизу.

На каменной скамье во дворе сидел человек в темной долгополой одежде, перетянутой широким поясом. Лицо его скрывал надвинутый капюшон, у ног примостился громадный черный пес в шипастом ошейнике.

Дверь открылась, и во двор спустился Тадео — босиком, в широких рыбацких штанах и без рубашки, волосы его были жутко всклокочены со сна. Он зевал во весь рот и зябко поводил плечами.

Вероника тут же сиганула с карниза наземь и, выгнув спину, в несколько прыжков догнала Тадео, вскарабкавшись по его штанам. Тот отцепил зверька от ткани и посадил на голое плечо. Эрме представила, как коготки впиваются в кожу, и поморщилась. Вся эта модная мелкая живность, которую разводили для забавы: ручные кролики, ласки и сфарнийские суслики — ее раздражала. Скоро додумаются держать дома крысюков из клоак.

Честная гончая или ловчий сокол — другое дело. И, пожалуй, коты — те пусть и наглые, но зато приносят явную пользу.

Человек поднялся со скамьи, откинув капюшон и поклонился, одновременно поймав пса за ошейник и взяв на ременный повод. Тот заворчал, не иначе как почуяв Веронику, и Эрме тут же одобрила такое собачье поведение.

Человек заговорил. Ни слов, ни лица его Эрме не могла разобрать толком, но, как видно, разговор был неприятным. Тадео слушал, иногда перебивая и задавая вопросы. Эрме видела, как напряглась его спина.