Тишина за ее спиной взорвалась на два голоса.

— Отец, что ты делаешь⁈ — проревел Алессандро. — Это невозможно!

— Отец, прекрати! Что за блажь⁈ Она женщина! А как же замужество? Что мы скажем Гаэтано⁈

— Что скажут люди? Это смешно!

— Молчать! — рявкнул герцог так, что огонь свечи задергался, и жар, обжигая все сильнее, сковал запястье. — Вы все — молчать! Я делаю, то что делаю. Если ты, Сандро, считаешь, что это невозможно, иди в левую галерею и посмотри на фрески. Если ты, Тавиньо, думаешь, что я столько лет не знал, что у тебя дочь, а не сын, ты идиот! Гаэтано, если не окончательный кретин, все уразумеет сам, а нет, так ты объяснишь, идиоты друг друга поймут! И пока вы галдите, мешая мне произнести клятву, огонь сжигает ей ладонь! Твоей дочери больно, Тавиньо, так что заткнись и не мешай!

Он развернулся, словно в комнате теперь были они одни. Эрме внезапно почувствовала, как начинает отчетливо тянуть паленым.

Дед молча смотрел на нее, не произнося ни слова. То ли ждал, то ли…

Он не помнит, с ужасом поняла Эрме. Он забыл эту проклятую клятву и пока вспомнит, ее рука выгорит до кости.

И когда она уже была готова проклясть весь белый свет и убрать ладонь, герцог заговорил.

— Я саламандра…

Он произносил слова размеренно, негромко, без всякого выражения, и Эрме повторяла так же, почти не понимая, что говорит, ощущая лишь, как нарастает жар, поднимаясь от запястья к локтю и выше. Жар завладел всем, поглотив гнев, непонимание, обиду, даже усмирив боль…

Я саламандра. Я живу в огне, я иду в огне, я гашу огонь и даю ему возродиться. Все пройдет, огонь останется. Живое — живому.

— Живое — живому, — повторила она шепотом.

Жар исчез. Эрме вдруг поняла, что свеча погасла. Просто взяла и погасла.

— Все, можешь опустить, — сказал дед своим привычным насмешливым тоном. — Сдается мне, что тебе сейчас сильно пригодились бы твои снадобья.

На ладони багровел и пузырился жуткий, до мяса, ожог. Не слишком опасный, но достаточный, чтобы сжать зубы от боли и вдруг понять, что по щекам бегут слезы.

— Ступай, — велел герцог. — Вы все остаетесь. Все, я сказал, Тавиньо!

Раздался деловитый стук. Рамаль-ид-Беора, повинуясь знаку герцога, растворил дверь.

Эрме развернулась и пошла прочь, едва не задев плечом канцлера Дамиани. Тот заметил перстень и вперил в нее полный изумления взгляд. Казначей, шедший позади него, торопливо посторонился.

Эрме шла прочь, сжав кулак.

— Джиоры, — слышала она за спиной ровный голос деда. — Мы призвали вас, чтобы сообщить, что по древней и нерушимой традиции рода Гвардари и нашим решением, кольцо Саламандры обрело нового владыку! Отныне наша внучка, Диаманте, законная дочь Оттавиано Гвардари и Адельгейды Ожьерэ…

Становится монерленги — пожизненным главой Малого Совета герцогов Гвардари, оттолкнув с дороги собственного отца, Оттавиано.

Становится наследницей титула и земель своего отца, как если бы она была сыном.

Становится Саламандрой. Тем, кто стоит по правую руку от герцога Гвардари, как бы этого герцога не звали.

Женщина. Второй раз за восемьсот с лишним лет.

Эрме добрела назад во внутренний дворик и, почти упав на серый с розоватыми прожилками мрамор, по локоть опустила руку в фонтан.

Я еще пожалею о Гаэтано Лоретто, мелькнула пророческая мысль. Сотню раз пожалею.

Изумруд равнодушно мерцал сквозь водное зеркало. Ладонь словно рвали клещами. Боль и слезы туманили разум, и на краткий миг Эрме почудилось, что она во дворике не одна, что совсем близко есть кто-то…

Она вскинула голову.

Мальчишка, державший раковину-жемчужницу, сочувственно смотрел на нее мраморными глазами.

Эрмелинда Гвардари невесело усмехнулась и слегка потерла темный шрам посреди правой ладони.

Ожог не заживал очень долго. Она перепробовала все известные мази, попутно изобрела свою собственную, но ничего не помогало. Несколько месяцев пришлось бинтовать руку, и порой казалось, что дед с усмешкой взирает на ее попытки. Но даже когда рана наконец зажила — шрам остался. Спустя годы он все еще темнел на ее ладони, как напоминание, что все, чем ты живешь, может вмиг измениться.

Вторым напоминанием стали коралловые четки.

Эрме отодвинула письмо, напоследок посыпав лист песком. Завтра закончу, решила она, закрывая чернильницу. На миг задержала ладонь над колокольчиком, размышляя: не позвать ли Терезу, чтобы готовиться ко сну, но передумала — теплый ветер, шевеливший занавеси на окне, манил сильнее, чем постель.

Будь ее воля, она бы вообще не ложилась спать.

Свечи в нижнем зале давно потушили, но угли в камине все еще румянились и распространяли тепло и легкий смолистый привкус дыма. За низеньким игровым столиком Курт Крамер и комендант замка джиор Андреа Борелли азартно сражались в «столикую войну», с щелканьем передвигая костяные фишки по расчерченной глади доски. Поблизости дожидались бокалы, бутылка вина и напластанный изрядными ломтями козий сыр с базиликом — непременная составляющая любой трапезы в Армини.

Эрме спустилась по лестнице. Заслышав ее шаги, мужчины обернулись и поспешно поднялись на ноги. Крамер одернул дублет и привычным жестом проверил чикветту на поясе, готовясь следовать за графиней.

— Продолжайте, джиоры, — сказала Эрме, мельком взглянув на доску. Легионер был в тяжелой ситуации: почти все его «живые» фишки были надежно заперты в углу доски, что называется в «пустыне». — Я вижу, ваше войско попало в беду, Крамер?

— Я попробую выпутаться, монерленги, — пообещал греардец. — Но… возможно, мне следует сопровождать вас?

— Не стоит. Я прогуляюсь по стене, только и всего. Так что оставайтесь и продолжайте сражение. Бейтесь до последнего, Курт.

— Как прикажете, монерленги.

Внутренний двор Фортецца Чиккона был просторен и безлюден. Немудрено — в такой поздний час бодрствовали лишь часовые. Единственный фонарь, укрепленный над дверной аркой, лил рыжий домашний свет. Далее властвовала тьма.

Эрме прошла по галерее, соединявшей жилые покои с восточной частью стены и, поднявшись на один пролет, остановилась у раздвоенного ласточкиным хвостом мерлона, чувствуя на лице теплое настойчивое дыхание фасарро.

Ночь насквозь пропиталась сухой травой, пылью и неутомимым ветром. Казалось, на языке остается горечь вулканического песка, сметенного с лавовой пустоши южного побережья. Все повторяется, подумала Эрме, поглаживая нагретый камень.

Все повторяется, и все неповторимо. Много лет назад она вот так же стояла на крепостной стене чужого города, страшась надвигающейся судьбы и враждебного мира. И вот она снова лицом к ночи и жаркому ветру.

Саламандра ведь сродни ящерице, не так ли, Линда? Или больше змее? Отчего бы и тебе не оставить прошлое прошлому подобно тому, как ящерица отбрасывает хвост или змея — старую кожу…

Слова всплыли из памяти, оплетая разум горечью, словно щупальца глубоководного чудовища — жертву. Когда он сказал это? В ночь перед коронацией Джеза, когда они вдвоем стояли на украшенной розами площади, и луна безмятежно светила сквозь разбитые стекла витража… Эрме сжала губы. Доколе ты будешь смущать мою душу, предатель, своими пустыми речами⁈ Я отбросила все отжившее и в первую очередь — тебя…

Она собиралась вернуться назад в покои, но внезапно остановилась, привлеченная новыми звуками. Внизу, в глубине хозяйственного двора, там где виднелись двери в конюшни, слышалось приглушенное монотонное пение. Как ни странно, мотив и слова показались знакомыми и, пожалуй, слегка неожиданными здесь и сейчас.

Эрме направилась к лестнице и спустилась. Сначала почудилось, что здесь совсем темно: слуги давно погасили факелы. Двор словно стал колодцем, над которым выгнулось черное небо, испещренное сияющей пылью звездной Реки. Мало-помалу глаза привыкли, и Эрме довольно уверенно шла на звук, огибая сложенные бочки и мешки. Впереди возникла повозка — задранные оглобли упирались в небо. Рядом стоял смирный сонный мул.