— Понял, — сказал он. — Можно я возьму кого‑то в помощь? Слежка в одиночку — верный путь к провалу.

— Бери, — сказал я. — Чем больше, тем лучше. Я собираюсь использовать эту демонстрацию силы, чтобы убедить Наоми вернуться как свидетель. Только держи расходы в узде.

— То есть я не смогу остановиться в «Хопкинсе»? — спросил Циско.

Я усмехнулся, покачал головой.

— Ты вообще нигде не остановишься, — сказал я. — Мне нужно, чтобы ты ночевал в машине под окнами общежития её дочери. Координаты узнаешь у Джека.

— А Гарри Босх? — спросил он. — Можно ему позвонить?

— Можешь, — сказал я. — Но, насколько знаю, со здоровьем у него сейчас не очень. Сердце, тромбы, разжижители крови и вся эта история. Лучше найди кого‑то, кто может быстро двигаться, если прижмёт.

— Понял, — сказал Циско.

— Что с Гарри? — спросила Лорна.

— С сердцем беда, — повторил я. — Лечится.

— Боже, — сказала Лорна.

— А как насчёт Бамбы? — спросил Циско. — Можно его подключить, если он свободен.

— Нет, — сказал я слишком быстро. — Я бы предпочёл людей с действующими лицензиями частных детективов. Мне нужно сделать пару звонков.

— А мне что делать, Микки? — спросила Лорна. — Я могу поехать с Циско во Фриско. Звучит заманчиво.

Я протянул ей папку.

— Нет. Мне нужно, чтобы ты держала всё здесь, — сказал я. — И отвезла эти снимки врачу Кассандры Сноу.

— Сделаю, — сказала Лорна.

Вернувшись в офис, я сел и ощутил облегчение. Удалось вовремя остановить Циско от звонка Бамбаджану Бишопу с предложением поучаствовать в «охране Лили Китченс». Катастрофу удалось отодвинуть.

Я набрал Джека Макэвоя в Пало‑Альто.

— Джек, останься там, — сказал я. — Никакой сделки. Мы идем в суд.

— Рад это слышать, — сказал Макэвой.

— Уверен. Иначе книги бы не вышло. Не бывает книги о деле, где все подписали соглашение о неразглашении.

— И дела бы не было, — сказал он.

— И всё равно мы можем остаться без книги, если не вернём Наоми Китченс в список свидетелей, — сказал я. — Поэтому слушай. Я отправлю к её дочери Циско с командой. Передай ей это.

— Она не хочет со мной разговаривать.

— Джек, ты журналист, — сказал я. — Ты привык к людям, которые не хотят говорить. Но всё равно делаешь так, чтобы они заговорили. Точно так же и тут. Ты должен донести до неё простую мысль: она и её дочь не будут в безопасности, пока Наоми не даст показания. Как только её история прозвучит в суде и попадёт в газеты, у «Тайдалвейва» не останется причин что‑то с ними делать.

— Понял, — сказал Джек.

— Нам нужно привезти её сюда, — продолжил я. — Я хочу поработать с ней до начала процесса. Думаю, она выйдет на трибуну во вторник.

— Хорошо. Я попробую.

— Кстати, вы с ней говорили про голос, который «Тайдалвейв» использовал для Клэр? — спросил я.

— Да, — сказал он. — Они тестировали несколько голосов. Было много исследований. Мне просто пока не удалось влезть в детали.

— Ладно. Как только влезешь — дай знать. И не забывай сообщать, если что‑то изменится с Китченс. Если придётся, я приеду сам.

— Дам знать, — сказал он.

Я отключился, сделал несколько глубоких вдохов, затем снова взял телефон и набрал Брюса Колтона. Проще было бы поговорить с Тришей, но мне даже нравилась мысль лично сообщить этому «хозяину жизни» плохие новости.

Когда он ответил, я сказал:

— Брюс, скажу коротко. Мы идём в суд. Бренда отвергла предложение «Тайдалвейва».

Повисла тишина.

— Брюс, ты на линии? — спросил я.

— Вы убедили её идти в суд, да? — сказал он.

— Наоборот, нет, — ответил я. — Я прочитал ей письмо, как и вам, и она сказала «нет». Всё.

— Тогда я скажу только одно, — сказал он. — Вам лучше не облажаться, Холлер. И лучше бы вы достали нам больше пятидесяти миллионов.

— Ничего обещать не могу, Брюс, — сказал я. — Как я вам уже говорил, в суде возможно всё. И обычно это «всё» и происходит.

— К чёрту, — сказал он. — Надо было вообще к вам не обращаться. В последний раз я слушаю свою жену.

Я удивился, что он когда‑то её слушал.

— Посмотрим, — сказал я. — Сейчас я положу трубку. Много работы до понедельника. Хороших выходных. Увидимся в суде.

Я отключился до того, как он успел снова начать угрозы. Ничего нового я бы не услышал. Я и так понимал, насколько высоки ставки.

Я настроил будильник на 16:59, чтобы начать работу над вступительным заявлением для присяжных, которое предстоит в понедельник. Хотя, по сути, это не является доказательством, и судья это отметит, для меня это один из самых важных этапов всего процесса. Именно в этот момент я предстаю перед присяжными, полностью отдавая себя и своих клиентов в их руки. Это моя первая возможность вызвать у них эмпатию к своим клиентам, заложить основу для нашей линии защиты и четко представить им нашу версию событий. Неслучайно это место называют «испытательным полигоном» – здесь определяется, сможешь ли ты выдержать натиск или отступишь.

За последний час до пяти Маркус Мейсон позвонил ещё дважды, но я уже перекинул все вызовы на голосовую почту.

— Что там у вас, Холлер? — спросил он в первом сообщении. — У вас час. Потом пятьдесят миллионов уплывут.

Во втором голос стал выше, на пару октав:

— Холлер, какого чёрта, твоё время выходит.

Растущая нервозность в его голосе подсказала мне, что «Тайдалвейв» всерьёз боится того, что может выйти из этого процесса. И того, как это ударит по планам слияния или поглощения.

В 16:59 будильник завибрировал. Я отложил ручку и отправил Мейсону одно сообщение:

«Увидимся в понедельник в суде, Маркус. Отдохни. Тебе понадобится».

Через минуту отправил второе:

«И, кстати, держись подальше от моих свидетелей».

Мейсон перезвонил сразу же, но я снова отправил вызов в голосовую почту. Говорить с ним мне не о чем.

За два года, прошедшие с тех пор, как я ушёл из уголовной защиты в гражданское право, я вёл разные дела с государством. От борьбы с затяжными иммиграционными задержаниями и незаконными выселениями — до группового иска против государственной женской тюрьмы в Чоучилле. Тогда мы добились увольнения гинеколога‑насильника и выплат небольших компенсаций шестнадцати моим клиенткам‑заключённым.

Победа была убедительной. Но гинеколог, который годами мучил женщин болезненными и ненужными обследованиями, так и не предстал перед уголовным судом. Его не тронула и государственная медицинская комиссия. Он просто ушёл в частную практику.

Иногда мне казалось, что я использую закон там, где полиция и прокуратура просто не делают свою работу.

Я подал иск от имени девятнадцатилетней девушки против мотеля в Долине. В иске говорилось, что владельцы никак не пытались помешать торговцам людьми использовать номера мотеля для проституции. Что они наживались на жертвах распространённого преступления — торговли людьми.

Мотель ответил на это просто: закрылся и оформил банкротство. Суд застрял, а пустые номера бывшего мотеля заняли бездомные.

Я держался подальше от исков о вреде здоровью и врачебной халатности. Отказывался от многих дел и даже избегал просьб Лорны передать их другим адвокатам за процент. На таких делах можно было хорошо заработать. Даже смесь из гонораров за направление давала бы солидный поток. Но для меня это были пустые победы. Я не видел в этом своего пути. Хотел, чего‑то другого. Важнее. Такого, чем в итоге не стыдно будет гордиться.

Так я и оказался в кроличьей норе, представляя небольшие компании, на которые систематически нападал один и тот же адвокат с одним и тем же истцом.

Адвоката звали Шейн Монтгомери. У него был однокомнатный офис на Вест‑сайде. Клиент — слепой Декстер Роуз. Вместе они выстроили себе бесконечный конвейер исков по «Закону о защите прав людей с инвалидностью».

Это была чистая афера. Монтгомери подавал иск от имени Роуза против маленького бизнеса или ресторана. В иске говорилось, что сайт заведения недоступен слепым. Федеральный закон о правах инвалидов оставлял тут серую зону. Были аргументы в обе стороны. Но скоро после подачи в суд к владельцам бизнеса приходило письмо от Монтгомери: Роуз готов урегулировать спор до того, как он станет дорогим и разрушит репутацию. По бумагам, средняя сумма отступных была около трёх тысяч долларов. Но я выяснил, что Монтгомери и Роуз подавали до восьми таких исков в неделю.