Машина Мэгги стояла в гараже, когда я подъехал. В гостиной её не было. Проходя мимо кухни, я заметил на стойке открытую бутылку красного вина. Нашёл её на задней веранде.

Здесь было немногое: стол и стулья, гриль «Вебер» и джакузи, которым мы никогда не пользовались. Никакого вида на город — только живая изгородь и кусок соседского дома выше по склону.

— Мэгги, что ты тут делаешь? — спросил я.

— Ничего, — ответила она. — Просто пью вино.

— Хочешь выйти вперёд и посмотреть закат?

— Нет. Мне тут нормально.

Я начал развязывать галстук.

— Я переоденусь и вернусь.

— Не нужно. Можешь идти смотреть закат.

— Что‑то не так?

— Ты должен был мне сказать.

— О встрече с Адебайо? Зачем? Я же не могу каждый раз приходить к окружному прокурору, как только у меня появляется дело. Это было бы плохо и для меня, и для тебя.

— Это дело ты должен был принести мне. Тогда бы избежал позора. И меня заодно не подставил бы.

— О каком позоре ты говоришь?

— Дела нет, Микки. Ты пытаешься искупить вину за дело, которое, как ты считаешь, должен был выиграть двадцать лет назад.

— Ты отказываешься?

— Да, мы отказываемся. В понедельник ты получишь официальный ответ от Адебайо. Всего этого можно было избежать, если бы ты сначала показал дело мне.

Я выдвинул стул и сел. У меня в голове уже прокручивалось, как я скажу об этом Дэвиду и Кассандре Сноу. Я мысленно вернулся к петиции, над которой работал весь день. Я был уверен, что все элементы «Хабеас корпус» у меня есть. Новые доказательства, недоступные на момент приговора. Медицинские заключения. Показания врачей. Всё.

— У меня всё было, — сказал я. — Почему отказали? Я не хочу ждать до понедельника. Просто скажи.

— У нас не было выбора, — сказала Мэгги. — Достаточно заглянуть на сайт Национальных институтов здравоохранения и увидеть: несовершенный остеогенез описан сто пятьдесят лет назад. Микки, ты правильно указал на её болезнь, но ты должен был знать о ней тогда. Это не новое доказательство.

— Нет. Тогда диагноза не было. Её матери не было рядом, чтобы дать анамнез. А специфический генетический тест на её тип несовершенного остеогенеза тогда не существовал. Это новые доказательства. Если я плохо сформулировал, я перепишу ходатайство. Как тебе будет нужно.

— Микки, остановись. Этого не будет.

Я провёл рукой по волосам.

— Ты всегда можешь пойти в федеральный суд, — сказала Мэгги.

— Он умрёт раньше, чем там проведут первое слушание, — сказал я. — Поэтому я и пришёл к вам. Он умирает, и его дочь хочет его освободить.

— Но ты пришёл не ко мне. Ты обошёл меня.

— Господи, да нет. Я шёл по установленным каналам. Обращаться к тебе напрямую было бы неправильно. В этом дело? Я понял, что ты злишься, ещё до того, как ты прочитала петицию. Моего клиента наказывают за то, что ты считаешь, будто я поступил с тобой нечестно.

— Дело не в этом, и ты это знаешь. Это решение по закону. Слушай, тогда ты был молодым юристом. Ты не знал того, что знаешь сейчас. Так у всех. И всем приходится жить с ошибками и проигранными делами.

Я покачал головой. Для большинства дел это было верно. Но не для этого. Это решение меня просто раздавило.

— Не могу поверить, — сказал я. — Этот парень провёл двадцать лет в тюрьме за то, чего не делал. Я это знаю. Его дочь это знает. И теперь это для него смертный приговор.

— Мне очень жаль, — сказала Мэгги.

— Мне тоже, — ответил я.

В выходные мы с Мэгги держались друг от друга на расстоянии. Вместо того чтобы работать в подсобке дома, я поехал в центр, на склад, и там готовился к новой неделе в суде.

Я не мог знать, какое решение примет судья Рулин по одиннадцатому присяжному и ходатайству о прекращении разбирательства. Но я должен был быть готов ко всему.

В субботу я провел три часа с Джеком Макэвоем, работая над стратегией допроса Натана Уиттакера, программиста «Тайдалвейв», которого я планировал вызвать последним. К концу нашей беседы я был убежден, что смогу продемонстрировать присяжным (независимо от их количества) то, как уязвимости в программировании «Клэр» могли привести к трагической гибели Ребекки Рэндольф.

Вечером того же дня Мэгги и я спокойно поужинали в «Муссо и Фрэнк». Мы обсуждали нашу дочь и архитектора, нанятого Мэгги для строительства дома, но дело Сноу осталось вне поля нашего разговора. Любезность Алессио, управляющего рестораном, помогла нам отвлечься от нарастающей дистанции, между нами, пока не принесли десерт.

После песочных лепёшек мы заказали по кусочку чизкейка. И именно тогда Мэгги предложила нам съехать с дома на Фархольм.

— Мэгги, тебе не нужно уезжать, — начал я. — Я очень хочу, чтобы ты осталась.

— Похоже, я тебе сейчас не особо мила, — парировала она.

— Это не так. И даже если бы было, я бы справился. Мы на разных фронтах, но это лишь работа. А есть еще наша жизнь. У меня такое предчувствие, что все эти события, пожар и прочее, должны были нас сблизить. Звучит, наверное, как самообман, но я так чувствую. А история со Сноу – это просто испытание. Проверка нашей стойкости, нашей способности быть сильными.

— А этот миллиардер-технократ, который вмешивается в мои дела – это тоже часть испытания?

— Послушай, я понимаю, что это пугает, и это справедливо. Но он просто пытался добраться до меня через тебя. Я разберусь с ним в суде. Не волнуйся.

— Ты на это рассчитываешь.

— Я в этом уверен.

— Не будь так самонадеян.

— Если будешь вести себя как победитель, то им и станешь.

— Юрист Сигел. Я знаю, ты по нему скучаешь.

— Да. Но у меня был продуктивный день, готовясь к следующему свидетелю и к тому, чтобы сокрушить его после. Так что мне не нужно притворяться уверенным. Я действительно уверен.

— Ты заметила, что постоянно используешь метафоры физического насилия, когда говоришь о суде? — спросила Мэгги.

— Здесь это уместно. Это схватка без правил. Октагон. Даже в гражданском процессе. А может, особенно в гражданском.

Я выглянул из кабинки и поднял руку Луису, нашему официанту в красном мундире, чтобы он принёс счёт.

Моё настроение держалось до воскресного вечера. До того момента, как я сел ужинать с Кассандрой Сноу. Я не хотел сообщать плохие новости по электронной почте, в сообщении или по телефону.

Она выбрала место из‑за удобного подъезда. Мы встретились в «Лаб на Фигероа» рядом с Университетом Южной Калифорнии. Я решил не тянуть и перешёл к делу ещё до того, как мы сделали заказ или хотя бы выбрали воду.

— У нас проблемы с окружной прокуратурой, — сказал я. — Они собираются отклонить ходатайство.

Она покачала головой и замерла, приводя мысли в порядок.

— Они сказали, почему? — спросила она.

— Они считают, что медицинские доказательства того, что у вас несовершенный остеогенез, были доступны мне ещё на процессе, — тихо ответил я.

— Но это же не так.

— И так, и не так одновременно. Они исходят из того, что об остеогенезе знали давно, и потому диагноз могли поставить и тогда. Я считаю, что они неправы, и всё равно подам в федеральный окружной суд США.

— Это займёт вечность. У моего отца нет столько времени.

— Я буду просить ускоренного слушания.

— Каковы наши шансы?

— У меня есть идея получше. Предлагаю обратиться к прессе. Найдем журналиста, который сможет разобраться в ситуации, предоставим ему все имеющиеся у нас материалы. Он сможет взять интервью у ваших врачей и подготовить публикацию, которая заставит прокуратуру пересмотреть свое решение.

— К кому именно вы планируете обратиться?

— Я уже работаю с несколькими журналистами, освещающими мое текущее дело. Мне нужно выбрать наиболее подходящего. Кроме того, мой помощник, писатель, который помогал с петицией, имеет связи в медиа. Он знает продюсера на «CBS News», который, возможно, сможет вывести нашу историю на программу «Шестьдесят минут».