Сын после звонка отца приехал минут через двадцать. Гнал как сумасшедший! А ведь снимал квартиру на другом конце города на набережной.

Слушая рассказ отца, молодой мужчина ходил из угла в угол маленькой кухни злой и взвинченный. Пробегая в очередной раз мимо холодильника, он полез в него, наверняка, за молоком, так и не избавившись от детской привычки пить его холодным из пакета, за что не раз получал нагоняй от матери. Только в холодильнике царила пустота. Михаил Федорович виновато пожал плечами. Кажется, сына это разозлило еще больше. Он вылетел из квартиры и минут через двадцать вернулся с пакетами, полными всякой снеди. Зиновьеву-старшему показалось, что такое количество невозможно и за месяц съесть.

Потом сын долго звонил по телефону, выудив из кармана куртки мятую сигарету и вертя ее между пальцев. Егор давно уже не курил, бросил. А ведь какие войны были! Отец, заметив у мальчишки эту гадость, а было это, когда сыновья учились в седьмом классе, достал ремень и хорошенько филейную часть Егора оприходовал. А это был единственный раз, когда отец себе позволил поднять руку на сына, обычно хватало сурового взгляда и короткого разговора. Темка, который ещё умудрился не попробовать табака, в тот раз с грустью смотрел на брата, который пару дней сидеть не мог. Но Егор тем и был хорош, что упрям, как баран. На какие только уловки он потом не шел от «да я рядом стоял», до «лучше получить по шее за запах алкоголя, чем за ''сижки''», и даже то, что он активно занимался спортом, не мешало ему этой дрянью баловаться.

Как бы дико это не звучало, но ситуацию спасла двухсторонняя ангина. Егор тогда разве что и мог, так только открыть рот ровно настолько, чтобы мать туда теплое молоко вливала крохотной ложкой, и то страдальчески закатывал глаза. Но с тех пор бросил. Даже на похоронах Али и Артема не курил. Но, видимо, носил с собой, как успокоение, как зарок. А может, как заначку на самый черный день. А без таких дней жизнь не обходится.

— Он же с тобой прописан был?

— Да, я его выписал после… — Михаил Федорович запнулся.

— Пойдешь к нотариусу, напишешь отказ от наследства. Чтобы никаких долгов на тебя не повесили!

— Егор…

— С родственниками я разберусь, пап! Если Темка во что-то влез, надо чтобы к тебе претензий не было.

Оба надолго замолчали, и лишь спустя целую вечность Михаил Федорович нашел в себе силы спросить:

— Ты, правда, ничего не знаешь? Не скрываешь от меня?

Егор тяжело вздохнул и прямо посмотрел на отца.

— Если честно, мы за последние полгода с Темкой редко виделись. Он звонил, может, раз в неделю-две. Приезжал также. Я занят был. Я работал, чтобы адвокатское удостоверение получить и в эту коллегию попасть. Я, честно, не думал, что у него могут быть такие проблемы. Даже предположить не мог! Я всегда считал… Если что… Мы нормально поговорим, обсудим, найдём выход. Он же мой брат!

Егор опять отвернулся к окну.

— Сделай на меня доверенность и отказ завтра. Я все сам улажу.

Отец печально покачал головой, ему хватило одного взгляда на Егора, чтобы увидеть то, чего он так боялся: замешательства, озлобленности, а самое главное, одиночества. Ведь близнецы всегда остаются близнецами.

— Да, кстати, — вспомнил вдруг Егор. — У меня давно уже нетбук лежит, — начал сын, но заметив непонимающий взгляд отца, добавил, — компьютер такой. Будешь осваивать. Сможешь бесплатно родне звонить, куда захочешь, да и веселее с ним. А не в этот ящик таращиться, где одно и тоже.

***

— Привет, пропащий, как дела? — прижав трубку плечом к уху, я дописывала короткий отчет — результат разбора полетов о работе новой загрузочной программы.

— Нормуль. Слышал о твоем несчастье, — пробасил Пашка, — Ванька рассказал, соболезную. Помощь нужна?

— Нет, справились. Но если ты мне подкинешь работы, буду рада, я просела по запасам деньжат слегка.

— Я собственно, поэтому и тревожу, — обрадовал меня Пашка. — Вряд ли ты сейчас готова сидеть в клубе и попивать пивко.

На самом деле все было легче, чем вспоминать о случившемся.

Первые несколько дней после смерти тетки я почти каждую ночь проводила дома с мамой. Она очень тяжело переживала произошедшее, и папа опасался, если что случится, он может не справиться. На нем супруга и пожилая мать.

Саша после похорон соизволила позвонить лишь раз. И, слава крокодилам, мне, иначе не представляю, во что вылился бы ее разговор с моей матерью, ведь интересовал двоюродную сестру лишь один вопрос — не нашлось ли в бумагах завещание, а то Анастасия Валерьевна как-то в порыве чувств грозила все отписать своей сестре вместо дочери.

Я, разумеется, маме ничего говорить не стала. Но желание «приласкать» Сашу хорошим матерком росло, забыв об уважении и разнице в возрасте, которая у нас без малого составляла больше десяти лет. Да что уж, почти пятнадцать.

Александра в ходе нашего с ней разговора (ощутив, видимо, мое негодование и верно предположив, что я — не нежная и добрая Анастасия Валерьевна, которой можно навешать лапши на уши) быстренько проинформировала, что приехать сможет только ближе к Новому году, после чего также быстренько отключилась.

Я не жадный человек, и знаю, что такое семья. И когда мама попросила у меня деньги на похороны из тех, что остались от продажи бабушкиной усадьбы, я без раздумий пошла в банк и сняла нужную сумму, и, разумеется, никогда в жизни у мамы не попрошу ничего вернуть, особенно, с учетом того, что именно они с папой и бабушкой эти деньги нам с Васькой подарили.

Мне не нравилась политика Саши считать всех обязанными ей помогать и входить в ее положение. Особенно с учетом того, что на тете Насте висел кредит, про который дочь прекрасно знала. Банки свое не упустят, а все, что было у тетки — это небольшая однушка на окраине города, которая два таких кредита и стоит. Надеюсь, Саша этого не понимает, иначе может и до могилы матери не доехать.

Эх, тетя Настя… Лучше б я тебе эти чертовы деньги отдала, вместо всего этого!

Народа на поминки пришло много, с шесть десятков человек. У Анастасии Валерьевны было достаточно друзей и знакомых, хоть и была она голосиста и прямолинейна, но чем могла, всегда помогала, утешить умела, может, это в ней и нравилось людям.

Мама заказала небольшой ресторанчик недалеко от дома тетки, так что все, кто знал, и кто уже в возрасте был, могли почтить память и выпить рюмочку за упокой, не катаясь на другой конец города

Саша связалась со мной на следующий день после моего сообщения, когда я уже потеряла надежду до нее достучаться. Вся в слезах она попросила все устроить, потому что приехать сейчас никак не может, ибо работу не бросить, иначе ее просто выгонят. Она, оказывается, прочла сообщение и от горя не находила в себе силы позвонить.

После поминок мы с мамой, отцом и нашим «шофером» — троюродной племянницей Машей приехали на квартиру тети Насти. Там все было, как обычно: чисто и аккуратно. Крохотная кухонька с расставленным в серванте уже неполным сервизом, фотографии, на стенах в спальне ковры, цветы в больших горшках, толстые деревянные двери, аккуратно выкрашенные белой краской, белье в тазике, полотенце на веревке в коридоре, потому что не было в однушке на первом этаже ни балкона, ни лоджии. Время будто застыло, выбежала тетя в магазин и вот-вот вернется.

Екатерина Валерьевна хотела забрать несколько фотографий и пару книг. Папа остался 'помогать', молча наблюдая за супругой со стула на кухне, а я спустилась к Маше. Тоскливо в квартире, куда больше не вернется всегда жизнерадостная, несмотря на трудности, женщина.

— Холодища! — поежилась я, забираясь на заднее сиденье авто, в котором было, кстати, очень тепло.

— Кошмар просто! На кладбоне думала, околею, — Маша отхлебнула из баночки какой-то газированной сладости. — Сашка не смогла приехать, да? Жесть.

— Да, жесть, — мы с Машей друг друга знали мало, общались-то наши родители в основном, ведь храмы огурцов и помидоров у них стояли супротив друг друга и даже построены были по одному макету.