— Ваше величество, вы ошибаетесь, я уже была замужем, — собравшись с духом, сказала Мейбелл королю.

— Вот как? Почему я ничего об этом не знаю? — удивился Яков, и тут же с подозрением спросил: — Кто этот счастливчик?

— Сэр Эразм Вайсдел, сир, — Мейбелл с усилием произнесла это ненавистное для нее имя убийцы ее отца, и продолжала развивать свою фантазию дальше. — Но вскоре после свадьбы в наш дом ворвались грабители, они-то убили моего мужа!

— А я думал, что случилось с моим самым ловким агентом? — задумчиво произнес Яков Второй, и его взгляд, устремленный на Мейбелл потеплел. Затем он ласково сказал: — Прости меня, девочка моя, за резкие слова, сказанные в твой адрес. Мне очень горько было сознавать, что не я оказался твоим первым мужчиной.

— Это я прошу прощения у вашего величества, что невольно расстроила вас, — с почтительным поклоном произнесла Мейбелл, и внешнее согласие между ними было восстановлено. Яков выполнил свои обещания данные им ей в их первую встречу. Ничего не понимающего капитана Руперта Дрейфуса королевские гвардейцы одной ночью вытащили из постели, и через день его вздернули на виселице Тайбурн-Хилла — места, где совершались публичные казни в Лондоне. Мейбелл присутствовала при повешении Дрейфуса, но не испытывала никакой радости по этому поводу. Да, убийца Сары Эшби был повешен, но саму Сару, эту добрую и благородную женщину было уже не вернуть. Гораздо больше Мейбелл порадовали известия, что королевские драгуны были отозваны из Западной Англии, а пленным сторонникам герцога Монмута, численностью в восемь сотен человек, смертная казнь была заменена каторгой или ссылкой в Вест-Индию. Впоследствии девушку всегда утешала мысль, что она избавила многих своих соотечественников от четвертования и жестоких гонений.

Мейбелл более не заговаривала о том, чтобы покинуть королевский двор, и в награду за ее послушание король Яков сделал ее герцогиней Дарлингтонской. Но юная герцогиня чувствовала, что король не доверяет ей; он кружил ее тайными соглядатаями, которые следили за каждым ее шагом. Сдержанность Мейбелл задевала Якова, он интуитивно чувствовал страстность ее натуры, и поэтому досадовал на ее холодность к нему. Внешняя почтительность девушки не могла обмануть его; Яков догадывался — Мейбелл покинет его, как только этому представиться возможность, и принял все меры, чтобы воспрепятствовать этому.

Мейбелл оставалось с тоской сносить лестную для других страсть его величества, и с тревогой думать о судьбе своего возлюбленного. После того как в Гринхиллс было доставлено последнее письмо графа Кэррингтона жене, больше никто не имел никаких сведений о нем. Миссис Таллайт неизменно писала отрицательные ответы Мейбелл на ее вопросы об хозяине. Девушка не раз была готова поддаться отчаянию от мучительной неизвестности, но она не позволяла себе раскисать и падать духом. Каждый раз, когда король Яков засыпал возле нее, устав от любовных ласк, она принималась твердить самой себе, что пока не получено известие о смерти графа Кэррингтона, жива надежда на новую встречу с ним. Эта надежда помогала ей держаться и смотреть широко раскрытыми глазами в простирающуюся вокруг нее тьму Сент-Джеймского дворца без всякого страха.

Король Яков взял себе за обычай гулять по утрам в Сент-Джеймском парке со своей юной любовницей, и таким образом открыто демонстрировать всему миру свои отношения с нею.

Англичане всегда нежно любили природу. Жители Лондона продолжали сентиментально наслаждаться живописными сельскими ландшафтами, как их далекие предки-земледельцы, и не упускали ни одной возможности съездить за город, чтобы вкусить радости деревенской жизни. Проявление подобных черт национального характера нашли свое отражение в любви к обширным городским паркам, — горожане, которые не могли покинуть столицу, стремились проводить свой досуг в этих островках сельской Англии. Сент-Джеймский парк был более доступен для широкой публики, чем частные лондонские парки. По распоряжению Карла Второго эти королевские владения стали служить территорией для отдыха и развлечения его подданных. Для дворян Вест-Энда и горожан не составляло особого труда добраться до Сент-Джеймского парка, чтобы поглазеть на гуляющих аристократов, и широкая публика слеталась на вельмож и их прекрасных спутниц, как мухи на мед. В течение месяца праздные зеваки вволю налюбовались на то как Мейбелл вынуждено следует всюду за Яковым Вторым подобно ручной обезьянке на цепи, прыгающей за своим хозяином. Выставленная на всеобщее обозрение девушка поначалу не знала, куда девать глаза от стыда, но постепенно она притерпелась, и даже начала приветливо улыбаться и махать рукой наиболее доброжелательно настроенным к ней лондонским горожанам, не скрывающим своего восхищения перед ее яркой красотой.

— Мейбелл, ты должна отречься от своей еретической протестантской веры и перейти в католичество, — провозгласил король Яков в один из начальных дней сентября, когда они по своему обыкновению прохаживались по длинной липовой аллее, усеянной толпой зевак.

Мейбелл вздрогнула. Предложение ее венценосного покровителя не стало для нее полной неожиданностью, — зная религиозный фанатизм Якова Второго можно было предугадать, что рано или поздно он поднимет вопрос о вере, но она не знала, как ответить на него. Отказать королю нельзя, а согласие означало разрыв со всеми ее родственниками и друзьями. К тому же девушка не видела никакой необходимости менять свою религиозную веру. С Богом у нее установились на редкость хорошие отношения; она была достаточно благочестива, и чувствовала, как в трудные минуты к ней неизменно приходит на помощь незримая благодатная сила. Поэтому Мейбелл, помолчав минуту, осторожно сказала:

— Сир, я не задумывалась над вопросами веры, они для меня слишком сложны, а обращаться в католичество нужно при полном осознании своего поступка, иначе это будет не истинное обращение, а фарс!

— Это верно, поэтому я подберу тебе священников, которые разъяснят тебе лживость и пагубность твоих заблуждений, — важно сказал король Яков, и нежно погладил Мейбелл по щеке. — Девочка моя, я так сильно люблю тебя, что готов, не задумываясь, осыпать тебя всеми благами мира. Я спасу твою душу от адского пламени, поскольку твоя душа мне не менее дорога, чем твое тело. Если ты примешь католичество, то не только обретешь райское блаженство, но и возвеличишься в этой стране. Я женюсь на тебе, и ты станешь королевой Англии!

— А как же королева Мария⁈ — в ужасе охнула Мейбелл, чувствуя, как она все больше запутывается в паутине, которой ее опутал венценосный любовник. Вне всяких сомнений он решил навсегда привязать ее к себе.

Яков нахмурился, когда ему напомнили о его жене. Он никогда особо не любил Марию Моденскую, и окончательно разочаровался в ней после того, как недавно у нее произошел очередной выкидыш.

— Ее итальянское величество слишком слаба здоровьем, Мейбелл, — холодно произнес он. — Королева так и не привыкла к нашей суровой английской зиме, и перенесла в прошлом году простуду столь жестокую, что врачи предупредили — следующую она наверняка не перенесет. Поэтому ты станешь моей третьей женой, моя дорогая, и родишь мне долгожданного сына-наследника, которого я жду долгие годы.

Мейбелл ничего не могла сказать на эти слова, у нее словно отнялся язык. Никогда, ни раньше, ни прежде она не желала трона, и при мысли о нависшей над ней короне у нее возникло чувство, будто она стоит на некоей головокружительной вершине, а под ногами у нее разверзлась гибельная пропасть. Честолюбие было совершенно чуждо Мейбелл; по-настоящему она желала одного — быть с Альфредом Эшби и со своей дочерью, а также заменить мать осиротевшим сыновьям своего возлюбленного.

Яков Второй, полагая будто его юная любовница онемела от предвкушения неожиданного счастья, которое он великодушно ей пообещал, заключил ее в свои объятия на радость всем праздношатающимся посетителям Сент-Джеймского парка, и, после крепкого поцелуя попрощался с нею говоря, что ему нужно переговорить с сэром Бэвилом Скелтоном, которого он назначил послом в Голландию. Мысль о том, что Мейбелл могло чем-то не понравится его предложение, даже не приходила королю в голову.