Когда до Якова Второго дошла весть о взятии Монмута в плен, он арестовал его троих малолетних детей от герцогини Анны Баклю и заточил их в Тауэр. Спустя четыре дня туда же привезли их блудного отца. Монмут сильно пал духом, зная, что его дядя-король не такой человек, который прощает посягательство на свою власть. Уже с дороги он написал королю униженное письмо, каясь в своем поступке и прося о снисхождении и пощаде. Теперь он все свои надежды возлагал на личное свидание с Яковым, молил его величество допустить кающегося грешника к своим стопам, где он признается во всех своих заблуждениях и сообщит кое-какие важные сведения, касающиеся безопасности королевской особы.

Яков согласился выполнить просьбу Монмута только ради того, чтобы узнать об остальных заговорщиках. Монмута встретили расчетливым унижением: привезя его закованным в цепи в королевскую приемную, заставили дожидаться, пока его величество отобедает. Когда Яков вошел в приемную, Монмут со слезами упал на колени перед ним и все старался облобызать своими губами королевские туфли, от чего Яков брезгливо уклонялся.

А Монмут все равно взывал к родственным чувствам Якова.

— Я сын вашего брата! — кричал он. — Если вы отнимите у меня жизнь, то прольете собственную кровь!

— О нет, вы не мой племянник, — ответил на это король, с презрением глядя на ползающего перед ним в пыли молодого человека, закованного в цепи. — Ваша мать, Люси Уолтер, морочила голову моему брату, а на самом деле вы — незаконнорожденное отродье полковника Роберта Сидни! Будь вы моим племянником тот голос крови, на который вы ссылаетесь, никогда не позволил бы вам поднять восстание против меня. Отвечайте, к вашему заговору причастен мой зять, Вильгельм Оранский?

— Я ничего об этом не знаю, — зарыдал от отчаяния при виде королевской непреклонности Монмут, и больше Яков не мог добиться от него внятного ответа. Поэтому он не только не проявил никакого снисхождения к узнику, но назначил его палачом самого жестокого из них — Джона Кега.

Яков Второй оказал только одну милость Монмуту — разрешил ему последнее свидание с женой и детьми. Но Монмут, разочарованный тем, что связи жены не могли добиться для него желанного помилования, заявил, что его истинная жена перед богом не Анна Баклю, а его любовница Генриетта Уинтворт. Бедная герцогиня упала в обморок, услышав такое заявление своего супруга, но Монмут ничуть не раскаивался в своих словах.

В утро казни, 15 июля, жена привела к нему детей для прощания. Монмут был вежлив с нею, но холоден как лед. Всем, кого он видел в этот день, он поручал передать его предсмертный привет леди Генриетте Уинтворт. Рыдающая жена без чувств упала к его ногам, дети всхлипывали, но Монмут остался равнодушен к своей семье.

В десять часов за ним приехала карета, чтобы отвезти на место казни. Возле эшафота Монмут начал проявлять признаки волнения. Он то умолял отсрочить казнь, то впадал в уныние и апатию; однако священникам так и не удалось добиться от него раскаяния в измене жене. Поднявшись на эшафот, Монмут подал палачу шесть гиней.

— Вот вам деньги, — сказал осужденный герцог. — Только не мучьте меня.

Но палачу Джону Кегу вознаграждение показалось слишком незначительным для такой важной особы. Первый удар топора только поранил шею Монмута, который с упреком посмотрел на своего мучителя. Следующие два удара также не прекратили страданий осужденного, и только с четвертого раза Кег отделил голову Монмута от тела. Действия палача вызвали в толпе взрыв сочувствия к «королю Джеймсу», и садиста Кега едва не растерзали на месте. Однако солдаты отстояли палача от народного гнева.

Герцога Монмута погребли в цепях в церкви Святого Петра. Генриетта Уинтворт пережила своего возлюбленного всего на несколько месяцев и умерла от тоски по нему.

События, которые последовали вслед за казнью герцога Монмута стали для жителей западной Англии настоящим кошмаром. На солдат армии Монмута охотились словно на диких зверей, их травили свирепыми охотничьими собаками, нередко загрызавших насмерть свои жертвы, а пленников, дождавшихся судебного разбирательства обычно четвертовали. Обычная казнь в виде отсечения головы являлась для осужденных мятежников великой милостью со стороны королевских судей. Председательствовал на выездной сессии суда, прозванной впоследствии в народе Кровавой Ассизой верховный судья Англии — барон Джордж Джеффриз, человек известный своей крайней жестокостью и раболепием перед королем. Джеффриз умел запугивать присяжных, и он заставлял их выносить тот вердикт, который нужен был ему и его царственному господину. Если же они вдруг склонялись к милосердию, то судья Якова Второго прожигал их таким беспощадным взглядом, что они начинали дрожать в своих креслах. Даже присяжные были не уверены в своей безопасности — судья вполне мог возбудить дело против них самих, если они не будут исполнять его приказов. По самым скромным подсчетам, Джеффриз отправил на смертный эшафот триста сторонников Монмута. Не щадили даже женщин. Леди Лайл была казнена только потому, что она сжалилась над двумя сбежавшими из плена сторонниками Монмута, и предоставила им временный приют. Широкой расправе со стороны властей подвергались не только побежденные мятежники, но и лица, сочувствующие им. Королевские драгуны могли вволю бесчинствовать в их домах, и западные графства наполнились криками убиваемых мужчин и воплями насилуемых женщин.

Родовое поместье Кэррингтонов располагалось в стороне от больших дорог, и графиня Сара находилась в счастливом неведении относительно событий, происходящих в стране, а также участия в них своего мужа. В Гринхиллсе царил ничем не нарушаемый мир и покой; новости доходили до него с большим опозданием.

В начале августа усилилась летняя жара, и знойный ветер проносился над полями и болотами, не давая никакого ощущения прохлады. Графиня Сара поспешила укрыться от зноя в садовой беседке, защищенной от солнца высокими яблоневым деревьями с поспевающими плодами, и оттуда поглядывала на своего сына Эда, играющего в мяч с Луи под присмотром гувернера. Мальчикам все было нипочем, даже ужасная жара не могла их угомонить. На коленях Сары сидела маленькая Арабелла, наряженная в красивое шелковое платьице. Из кружевного чепчика девочки уже выбивались ее первые локоны светлых волос, и сама она очень напоминала маленького ангелочка. Весьма довольная жизнью Арабелла то играла жемчужными бусами графини Кэррингтон, то радостно лепетала что-то в ответ, когда графиня ласково заговаривала с нею.

Графиня Сара всей душою привязалась к незаконнорожденной дочери своего мужа, и с каждым днем эта привязанность становилась все сильнее. Муж совсем утратил к ней мужской интерес, взрослеющие мальчики неизбежно отдалялись от нее, а тоскующее сердце Сары искало той настоящей любви, которая только крепнет со временем. Лишенная материнского попечения маленькая Арабелла особенно нуждалась в заботе, и Сара с готовностью взялась ее опекать, радуясь тому, что она нужна этой чудесной малютке как воздух. Покинутая жена и заброшенный родителями ребенок всем сердцем потянулись друг к другу, и для них не было большей радости, чем находиться вместе. Утром Сара первым делом спешила в детскую к Арабелле, и ласково ее звала:

— Где моя девочка? Где моя маленькая принцесса?

И Арабелла, только что поставленная на пол няней после утреннего одевания, тотчас же падала на коленки и торопливо ползла к ней, путаясь в своем широком платьице. Сара тут же подхватывала ее на руки, осыпала своими поцелуями, и, убедившись, что с девочкой все в порядке, крайне неохотно уходила из детской, возвращаясь к своим повседневным делам.

В этот знойный день Сара решила дать себе отдых от домашних дел и побыть с детьми. Это завтра она приступит к намеченным планам — поговорит с арендаторами, разберется с расходами и их неудачами на сельскохозяйственном поприще, падежом скота, претензиями к чужим наделам и жалобами на протекающую крышу. Порою ей приходило в голову, что не будь она столь прекрасной хозяйкой, добившейся процветания Гринхиллса, муж бы чаще посещал свое родовое имение и не держал бы ее в привычном забвении, свойственным для него. А так он знал, что ему нечего тревожиться за Гринхиллс, если он находился в ее умелых руках. Сара тяжело вздохнула. Конечно, она могла бы отказаться от ведения хозяйственных дел и предоставить их управляющему имением, но тогда Фред больше не будет одобрительно смотреть на нее и благодарить ее за процветание поместья своим низким чувственным голосом. И она не хотела лишаться его редких похвал, ставших единственной радостью ее супружеской жизни.