Он отказался от ужина и, к удивлению полкового повара, попросил лишь кружку теплого молока, которая и была ему скоро принесена. Граф Кэррингтон медленно, не торопясь и растягивая удовольствие, выпил молоко. Молоко было почти такое же вкусное, как и у няни Элис, и с каждым его глотком в него вливались новые силы. Альфред Кэррингтон удовлетворенно вздохнул и прилег на час отдохнуть перед боем.
В десять часов вечера, когда сгустилась тьма, передовые отряды повстанцев Монмута выступили из Бриджуотера по направлению к оврагу, служившей линией разграничения между двумя армиями. Их товарищи молчаливыми тенями выскальзывали из крепостных стен города и следовали за ними. Они старались идти как можно тише, стремясь в свою очередь полностью окружить правительственные войска, но на подходе к линии патрулей на Седжмурском поле один из повстанцев споткнулся об невидимый бугорок, и его мушкет выстрелил, всполошив при этом своим звуком весь лагерь противника.
Но армия Монмута успела занять сильную позицию, кроме того, на ее стороне был элемент неожиданности. Армия роялистов, поднятая по тревоге, с значительными трудностями принялась развертываться в боевой порядок. Луис де Дюрас, второй граф Февершем, чьим единственным достоинством была личная дружба с королем Яковым, лишь формально командовал армией; фактически всем ходом военной компании руководил его заместитель, молодой талантливый военачальник Джон Черчилль. Он приказал полку ван Батона вступить в бой с наступающими повстанцами, и под его прикрытием принялся перегруппировывать подвластных ему солдат, перебрасывая полки Тулона и Кемпа с левого фланга на правый, представляющий собою наибольшую опасность.
После полуночи кавалерия графа Кэррингтона пошла в атаку, артиллеристы повстанцев поддерживали ее, обстреливая роялистов из трех орудий. Пехота Монмута продолжала идти вперед, однако повстанцы застряли возле оврага. В темноте возле оврага солдаты двух армий смешались, и началась сумятица.
Короткая летняя ночь быстро прошла, и ночная тьма — естественная союзница повстанцев Монмута — начала отступать. Когда начало светать, Джон Черчилль приказал своей кавалерии напасть на повстанцев, и он лично возглавил атаку. Черчилль давно заприметил загадочного всадника в маске, командующего кавалеристами Монмута, и его интерес к нему усиливался с каждой минутой. Что-то знакомое мерещилось ему в фигуре командира повстанцев, и Джон Черчилль, вынув шпагу наперевес, помчался к нему, пришпоривая своего коня. Выбранный им противник принял брошенный ему вызов, и их клинки скрестились, высекая несколько, быстро погасших искр. Альфред Эшби успешно отбивался от своего противника, не догадываясь, что того интересует главным образом его лицо. Изловчившись, Джон Черчилль перезал правую тесемку его маски, слегка задев при этом кожу, и ничем больше не защищенное лицо его противника открылось перед ним.
— Как, Кэррингтон⁈ — с изумлением проговорил Джон Черчилль, не ожидавший увидеть своего давнего знакомого на Седжмурском поле.
Граф Кэррингтон ничего не ответил ему, но на его лице отразилась крайняя досада и огорчение оттого, что тайна его личности оказалась раскрытой.
Тем временем повстанцы снова атаковали, и Джон Черчилль был вынужден отступить вместе со своими людьми. Но вскоре королевские войска перешли в контрнаступление. Канониры с их стороны установили десять своих орудий, и начали методично обстреливать ими мятежников. Это стало началом конца; повстанцы ничего не могли противопоставить той лавине огня, которая обрушилась на них. Фермеры и рудокопы, воевавшие на стороне Монмута, дрогнули и обратились в бегство, проклиная при этом бугры неровной Седжмурской равнины, препятствующей их бегу. Граф Кэррингтон попытался остановить бегущих людей, как это он сделал под Бидефордом, но тщетно. Вскоре он сильно вздрогнул и уткнулся лицом в гриву своего жеребца. Джордж Флетчер с ужасом увидел, как на левом боку графа появилось большое кровавое пятно, которое с каждой минутой расплывалось все больше. Молодой офицер во всю мочь погнал своего коня к командиру и, поравнявшись с ним, с волнением проговорил:
— Лорд Эшби, вы меня слышите? Очнитесь, нам нужно немедленно покинуть поле боя.
Один из товарищей Флетчера закричал ему:
— Брось графа, Джордж, он уже мертвец! С такой раной долго не живут.
— Ну нет, я не брошу Альфреда Эшби, — упрямо ответил на это Джордж Флетчер. — Его сиятельство не оставил меня в беде, когда на меня ночью напала шайка грабителей в Гайд-парке. Я тоже не оставлю его.
С этими словами молодой Флетчер решительно спрыгнул со своего коня и быстро уселся на черного жеребца графа Кэррингтона, надежно прикрепив к седлу обмякшее тело его раненого хозяина. Он знал, что конь Альфреда Эшби силен настолько, что без труда выдержит вес обоих всадников, и породистый конь графа оправдал его доверие. В считанные минуты он с легкостью вынес обоих всадников за пределы Седжмурского поля посреди непрекращающихся выстрелов, шума и гама. Джордж Флетчер направил его к ближайшей деревне, надеясь найти в ней временный приют для себя и раненого графа Кэррингтона.
Все повстанцы, которые не смогли спастись бегством, полегли на поле битвы. Их расстреливали в упор, без всякой пощады, и во время отступления с их стороны погибла тысяча человек. Их товарищам повезло немногим больше; на них была объявлена настоящая охота, и в течение двух дней местными властями было пленено триста человек.
По всей западной Англии с быстротой молнии разнеслась горестная весть о роковом исходе Седжмурского сражения. Сначала люди не могли поверить в то, что их самые смелые и отважные молодые ребята, с веселыми шутками присоединяющиеся к армии Монмута оказались побежденными, но вид пленных повстанцев, число которых увеличивалось с каждым днем, убеждал их в горестной правде.
В Бристоле в неурочный час выстрелила пушка с крепостной стены, и Мейбелл с бьющимся сердцем поняла, что означает ее грозный рык. Власть решила продемонстрировать своему народу, что бывает с теми непокорными, которые выступают против нее, и девушка, не помня себя от страха, выбежала на большую проезжую дорогу. Обе ее стороны уже были заполнены толпами людей, и они в молчании смотрели на понурых повстанцев, числом пятьдесят человек, которых вели под усиленным конвоем.
Измученные пленники шли беспорядочно, низко опустив головы, уже не имея сил прибавить шагу или посмотреть на сочувствующих им жителей Бристоля. Их заросшие лица были худы от недоедания и бледны от изнеможения; они шли оборванные, в лохмотьях, не отличимые друг от друга. Многие из них были серьезно ранены, каждый шаг причинял им мучительную боль, и все свои муки они терпели для того, чтобы в конце своего пути, ведущего в Лондон, испытать еще более худшие пытки, издевательства и жестокую казнь, которой обычно карали государственных преступников.
Многие в толпе, не стесняясь, плакали, глядя на них. Вот они, эти молодцы, в которых англичане видели своих избавителей от жестокой тирании короля-католика Якова. Теперь они жертвы, чья горестная участь могла вызвать сострадание даже у самого жестокого человека. Мейбелл как чайка с подбитым крылом металась от одного края толпы к другой. Ее нежные руки не могли раздвинуть массивные фигуры ремесленников и пышные тела их жен, поэтому ей оставалось смотреть на проходящих мимо повстанцев из-за их спин. Она надеялась и страшилась увидеть среди пленников графа Кэррингтона. Надеялась, поскольку в этом случае она могла увидеть его живым, и страшилась, понимая какой ужасный конец ожидает в Лондоне пленных сторонников Монмута.
Графа Кэррингтона Мейбелл в этот день не увидела, и никто не мог ей дать никакого ответа на все вопросы о нем. Опустошенная и истерзанная страхами за участь любимого девушка вернулась домой. Зато очень много говорили в Бристоле о герцоге Монмуте.
После поражения в Седжмурской битве Монмут в сопровождении трех человек бежал в Гемпшир, и после бесплодных попыток уехать из Англии был схвачен королевскими драгунами в Портмане. В тот момент «король Джеймс» являл собою жалкое зрелище. Одетый в какое-то пастушеское рубище, обросший, со спутанной грязной бородой, поседевший от горя и волнений, он умолял о милосердии и добивался личного свидания с королем Яковым, понимая, что только от дяди теперь зависит его дальнейшая судьба. По воспоминаниям современников, все его дальнейшее поведение развеяло былое очарование его личностью и вызвало отвращение своим малодушием. Впечатление от его низости сглаживалось только тем, что король Яков повел себя еще более недостойным образом.
