Я подскочила от ужаса:

– Вы предлагаете мне высушить колдуна?! Насмерть?!

– Нет, конечно нет… – смутился инспектор.

Но что‑то мне подсказывало, что сушеный колдун вовсе не противоречил ни его картине мира, ни эстетическим предпочтениям.

Только вот попробуй такого высуши.

Инспектор, конечно, изо всех сил пытается меня подбодрить, вон даже делает вид, что у меня отлично получается магия. Но понятно же, все мои магические изыскания для этого монстра, запросто ворующего чужие сердца, не страшнее, чем комариный укус.

Я подняла взгляд на инспектора и спросила очень серьезно:

– А что, если мы не справимся? Что, если колдун окажется сильнее?

Его рука накрыла мою, и от этого прикосновения по всему телу разливалось странное тепло. Мне хотелось перевернуть ладонь и переплести наши пальцы, но я не решалась.

– Ерунда. Справимся…

Не такой ответ я хотела услышать. Чувство беспомощности перед неотвратимо надвигающейся угрозой вернулось остро и болезненно. Мы в чужом мире, в лесу, совсем одни, без надежды на помощь…

Только бы не разреветься самым позорным образом.

– Маша, – позвал инспектор.

Его пальцы вдруг оказались у моего плеча. Первое прикосновение было невесомым, осторожным, будто инспектор боялся меня напугать, не хотел позволить себе лишнего. Легкое поглаживание, и его ладонь опустилась на мое плечо полностью. Я подумала, что, если никак не отреагирую, он уберет руку, и сама прижалась к нему.

Инспектор обнял, и теперь я ощущала шелковистую ткань его рубашки, тепло его тела, улавливала хвойные нотки, вероятно, оставшиеся на коже после душа, слышала его дыхание. Мне вдруг стало совсем не важно, что он бессердечный. Моего сердца на двоих хватит – стучит под ребрами как сумасшедшее.

Когда инспектор наклонился, я, глядя ему в глаза, подалась навстречу. Инспектор, кажется, замер. Я почти ощутила поцелуй на губах.

– Господи, ну сколько можно! – раздался возмущенный писк. – У вас ведь есть свои комнаты! Целых две! Решите уже, к кому пойдете, и идите! Дайте человеку поспать спокойно!

Мы с инспектором разом отскочили друг от друга, словно нас током ударило. Я почувствовала, как щеки заливает краской стыда.

Коляшка! Мы совершенно забыли про него! А он, оказывается, все это время наблюдал за нами из своего аквариума. И, судя по возмущенному тону, ему изрядно надоело быть свидетелем наших… эм… нежностей.

– Идите к себе и занимайтесь своими делами там!

Я была готова провалиться сквозь землю от стыда.

Впрочем, нет. Проваливалась уже, хоть и не от стыда вовсе. И, помнится, мне совсем не понравилось.

Нет, ну до чего же обидно! Самый романтический момент в моей жизни испортил этот… этот… я не находила достаточно крепких слов, чтобы обозвать Коляшку. Все известные мне ругательства были для него слишком слабыми. А после его намеков на то, чтобы нам с инспектором удалиться в комнаты, оставаться здесь было совершенно невозможно.

– Спокойной ночи, – пробормотала я, вскакивая с места. – Я… мне пора…

И, не дожидаясь ответа, бросилась к себе в комнату. За спиной слышала, как инспектор что‑то говорит Коляшке, но разбирать слова не стала, лишь понадеялась, что они достаточно нецензурные.

Захлопнув за собой дверь, я прислонилась к ней спиной. Сердце колотилось так сильно, что, казалось, его слышно во всей лавке. Что это было? Ведь почти поцелуй?

Я сбросила тапочки, чтобы вскарабкаться на кровать, и тут же поняла, какая это была ошибка.

Они немедленно заговорили:

– А что это у тебя щечки такие красные? – поинтересовалась левая.

– И волосы взъерошенные! – добавила правая.

Ну вот, началось. И ведь сама виновата, надо было спать прямо так, в тапочках. Да, неудобно, зато тихо.

– Мы просто… разговаривали. Ничего такого.

– Разговаривали они, как же! – фыркнула левая. – Мы, когда на ноги надеты, конечно, говорить не можем, но не слепнем же! Видели, как он тебя за руку держал!

– И как наклонялся к тебе! – подхватила правая. – Того и гляди поцеловал бы!

Я вздохнула.

– Да‑да, знаю. И порядочные девушки себе такого не позволяют. Они вообще ночами спят в своей комнате и шастают в местах, где можно встретить мужчин! – Я уже достаточно хорошо выучила обычную песню тапочек, которую они заводили всякий раз, что отлично повторила ее сама, без посторонней помощи. И горько добавила: – Вот же жизнь у этих порядочных девушек, врагу не пожелаешь.

– Да и толку с нее, с этой порядочности, – сказала вдруг одна из тапочек.

Я поначалу решила, что ослышалась.

– Что‑что? – переспросила я, внимательно уставившись на тапочку. Но та промолчала. Зато вторая сказала:

– А что, может, завтра ни тебя, ни лавки, ни нас уже не будет. И графа тоже не будет. Так чего ждать?

Первая тут же подхватила:

– Да‑да, нечего в комнате задницу просиживать. Нравится – так и иди к нему.

От этих речей тапочек мне стало не по себе. Если уж эти ворчливые создания всерьез отправляют меня устраивать личную жизнь с инспектором, похоже, дела наши совсем плохи и шансов выбраться живыми из заварухи с колдуном еще меньше, чем я думала раньше.

– Он же бессердечный! – напомнила я им их же доводы.

– Сердечный‑бессердечный… – передразнила мне одна из тапочек. – Добрый он, заботливый. Защищать нас будет. Иные и с полным комплектом внутренних органов похуже себя ведут.

Ну да, подумалось мне, у колдуна вот, к примеру, теперь два сердца, а то и больше, если продолжил у приличных людей сердца отбирать. И помогло ему это? Вон из целого мира магию выпил, а теперь и до нас хочет добраться.

– Ступай уже, не сиди! – велели тапочки хором.

Ошарашенная этим напором, я нацепила их на ноги и нерешительно потопала в сторону двери.

Пересекая торговый зал, я старалась не смотреть в сторону Коляшки. И пусть только хоть слово скажет! Вытащу из аквариума и вышвырну наружу – к зайцам, вот честное слово!

Сердце колотилось отчаянно и громко, заглушая тихий скрип половиц под ногами.

Я остановилась у двери. Может, просто уйти? Да, развернуться и уйти… А завтра бесславно погибнуть и никогда не узнать, каково это – быть с ним. Ну уж нет. Тем более что я уже пришла к его двери, оставалось лишь толкнуть ее.

Что я и сделала.

Инспектор, граф Эльмон Керт стоял у кровати, он уже скинул камзол и как раз расстегивал рубашку. Полотно тонкой белой ткани расходилось, обнажая линию загорелой кожи, рельеф мышц. Он поднял на меня взгляд, и в синих глазах мелькнуло удивление.

Я не дала ему заговорить. Не дала себе передумать. Сделала два шага вперед, поднялась на цыпочки, прижалась губами к его губам и замерла.

Он тоже замер. И весь мир замер, сжался до точки этого прикосновения – неуверенного, порывистого, почти неловкого. А потом горячая и сильная рука коснулась моей талии, притягивая ближе. Керт ответил на поцелуй. Сначала осторожно и нежно, а потом – с нарастающей силой, с какой‑то обреченной страстью. Сейчас мне казалось будто и он тоже ждал этого поцелуя, боялся, хотел.

Поцелуй был горячим, влажным, беспощадно нежным.

Жар кожи сквозь тонкую ткань рубашки, стук крови в висках, предательская дрожь в коленях.

Я тонула в этом поцелуе, как в море – бездумно, счастливо, полностью отдаваясь течению.

Очень быстро поцелуя мне стало мало, я захотела большего и потянула с Керта рубашку. Он уловил мое намерение, на мгновение опустил руки, позволяя окончательно избавиться от ткани, мешающей нам обоим. Я отбросила рубашку куда‑то в сторону и снова прильнула к его груди, провела ладонью по его спине от лопаток вниз, вдоль позвоночника, пока не наткнулась на ремень брюк. Другой рукой я зарылась в его волосы, накручивала на пальцы завитки, перебирала прядки. И снова я хотела большего.

Шагнув назад, я на ощупь нашла кровать, села и потянула инспектора к себе. Он с хриплым, похожим на рык, выдохом навис надо мной, снова поцеловал жарко и страстно. Сейчас он снимет с меня сорочку, стянет с себя остатки чертовой одежды… Я захлебывалась от удовольствия, волнения и предвкушения.