От следующей посетительницы я шарахнулась и испуганно проговорила:

– Набор я вам не продам! – А потом, вспомнив, добавила: – И… разве вы не в тюрьме?

На моем пороге стояла Фиора Нокс, главный редактор местного вестника и кажется, моя злейшая врагиня.

Все такая же пепельная: невзрачные русо‑серые волосы стали словно короче, а песочно‑бежевый костюм, мне показалось, успел выцвести еще на полтона. Для разнообразия вместо массивных сережек‑шариков Фиора выбрала массивные сережки‑кубики.

В последний раз мы виделись, когда она пыталась ограбить лавку. Правда, потом выяснилось, что на не со зла, и вообще, ради благородного дела, но впечатлений мне хватило.

Брови Фиоры удивленно поползли вверх. Кажется, она не ожидала такого приема.

– А вы разве не знаете? Я думала, инспектор все вам рассказал.

И опять инспектор…

– Ничего он мне не рассказывал, – буркнула я. Говорить о том, что он здесь даже не появлялся, я не стала.

– Ни в какую тюрьму меня не посадили. Инспектору удалось замять это дело. Отделалась небольшим штрафом, но главное, Марианна спасена.

Фиора улыбнулась радостно и открыто, похоже, и правда была рада за девушку. Мое сердце затрепетало. Значит, получилось. Девчонка из моего мира попала домой, и для этого ей не пришлось выполнять никаких дурацких планов. Вообще ничего не пришлось. Нет, совершенно очевидно, мне было о чем поговорить с инспектором. Может поэтому он и не является ко мне так долго?

– Значит с ней все в порядке и она уже дома, – проговорила я задумчиво.

– Да‑да, именно. Лучшие маги нашего магистериума занимались этим вопросом. А насчет в порядке… – на лице ее появилось озабоченное выражение. – Граф Керт сказал, что она была вроде как не в себе, бормотала что‑то бессвязное о какой‑то опасности.

– О какой опасности?

Она вздохнула.

– Увы, маги ничего толком не разобрали. А самого графа там не было.

Сердце пронзила обида. Вредной тетке, которая изводила меня, писала пасквили в своей газете и даже пыталась ограбить он все рассказал и… удивительно, нашел для этого время. А на меня времени не нашлось. И теперь уж никак не объяснишь это важными делами.

От обиды и еще какого‑то неясного мне, но чертовски неприятного мне чувства я закусила губу.

– Маша, – вдруг позвала меня Фиора.

Я вскинула на нее удивленный взгляд. Вот уж не думала, что она знает мое имя.

– Вы ведь знаете, что у инспектора нет сердца.

Я вспыхнула. Неужели она подумала, что я… Что я и он… Что я в него…

– Мне нет абсолютно никакого дела ни до инспектора, ни до его сердца, – отчеканила я.

Фиора улыбнулась грустно, и как мне показалось, с сочувствием.

– Вот и хорошо, – сказала она и попрощавшись, покинула лавку, оставив меня в растрепанных чувствах.

У инспектора нет сердца… Сколько раз я уже слышала эту фразу, сколько раз огрызалась: «Да какое мне до этого дело». Но полный жалости взгляд Фиоры кажется, окончательно выбил меня из колеи. Наверное, следовало признаться хотя бы самой себе: не так уж мне и безразличен чертов инспектор с его сердцем Шредингера, которого вроде бы как нет. Но это не мешает ему проявлять вполне себе человеческие эмоции. Ту же Фиору он не оставил гнить в тюрьме, явно напряг какие‑то свои связи, чтобы ее выпустили, понимая, что на крайний шаг она решилась ради подруги, и в целом ее поступок вполне можно считать самоотверженным. Или тот дорогущий перстень… Он ведь купил его, чтобы помочь мне скорее насобирать денег на освобождение. А еще кофе, которым меня исправно снабжали первые недели моего печального существования в лавке. Я даже подумала, что это вроде как проявление симпатии. Вот и зря подумала.

Весь день инспектор не шел у меня из головы. Я приветливо улыбалась покупателям, что‑то продавала и даже поддерживала беседу… Но мыслями была далеко. Где он шляется? Почему не нашел минутки меня проведать? Даже жидкий суп, выданный мне скатертью в качестве обеда, не вызвал досады. В конце концов, какая разница? Еда – она и в Африке еда.

К вечеру я была совсем измотана. За окном уже стемнело, но возвращаться в комнату не хотелось. Хотелось пройтись, подышать свежим воздухом, попытаться привести в порядок мысли, прогулки мне в этом всегда помогали. Я вышла из‑за прилавка, сбросила тапочки и стала шнуровать кроссовки.

– Куда собралась на ночь глядя? Порядочные девушки так поздно не гуляют, – привычно заворчали мои пушистые дуэньи.

Ссориться не хотелось, так что я сказала преувеличенно бодро и весело:

– Я ненадолго. Вы даже соскучиться не успеете.

Распахнула дверь, сделала шаг на крыльцо и так и замерла с зависшей ногой.

Благоустроенного домика со скамейками, цветами, фонариками и белым заборчиком не было. Был лес. Корявые стволы деревьев хорошо просматривались в тусклом бледно‑голубом свете, исходившим от фосфоресцирующего лишайника. Ни единого листочка, сплошные изломы ветвей и странные будто живущие собственной жизнью черные тени. Издали докатился не то крик птицы, не то стон зверя. Совсем рядом оглушительно треснула ветка.

Я в ужасе захлопнула дверь, привалилась к косяку и часто задышала, пытаясь прийти в себя.

– Что, передумала? И правильно, нечего в такую темень девушке одной делать на улице, – обрадовались тапочки.

– Там… там нет улицы, – едва слышно проговорила я.

Голос дрожал, и руки дрожали, и вообще вся я дрожала.

– Что за чушь! – фыркнула одна из тапочек. – Куда же она могла деться?

– Это не она куда‑то делась, это мы куда‑то делись… Там страшный лес и ухает что‑то. Там жуть ужасная, – срывающимся голосом говорила я.

– Переработалась, девонька, уже и мерещиться что‑то. Это, наверное, с голодухи. Все‑таки скатерть с тобой слишком сурово обошлась.

– Не верите? – возмутилась я. – Тогда посмотрите сами.

Я подхватила тапочки в руки и распахнула дверь. Только вот никакого леса не было, был привычный дворик, со всеми полагающимися ему клумбами, скамейками и фонариками. Я медленно закрыла дверь.

– Переработалась, – вздохнула одна из тапочек. – Ступай‑ка в комнату, а мы уж попробуем скатерку уговорить.

– Да‑да, это ведь все котище натворил. А ты что? Ты просто спала.

Голоса тапочек почему‑то успокаивали. А может, и правда мне все это показалось, померещилось? В конце концов, в последнее время было столько потрясений.

Похоже, тапочкам и правда удалось договориться со скатертью. На ужин она выдала мне целую уйму горшочков и тарелочек с чем‑то очень вкусным. Наверное. Насладиться яствами у меня не получилось. Я машинально ковырялась в тарелке и кажется, действительно что‑то ела.

А затем, не раздеваясь, упала на кровать. Жутковатая картина, представшая передо мной, когда я открыла дверь, никак не выходила из головы. Слишком уж она была настоящая для миража. Не просто торчащие ветки… Я помню ледяной холод чуждого, незнакомого ветра. Не бывает таких галлюцинаций. Или бывает?

Небо уже начало светлеть, когда я приказала себе подняться наконец, умыться, снять платье и лечь спать как нормальный человек. Но выполнить этот приказ я не успела – в следующее мгновение я провалилась в сон.

Я проснулась от надсадного звяканья колокольчика. В лицо светило солнце, слишком яркое для утреннего. Неужели проспала? Я подскочила с кровати, с ужасом осознав, что так и уснула в одежде, а сейчас в лавку уже ломятся покупатели. Бросила быстрый взгляд в зеркало.

Ужас!

Прическа встрепанная, глаза припухшие. Но приводить себя в порядок было некогда: в лавке кто‑то был. А оставлять покупателей без присмотра не полагается.

Я выскочила в торговый зал и замерла от представшей мне картины. На пороге стоял инспектор. Добрался‑таки, вспомнил. Впрочем, кажется, не сам по себе. У его ног крутился кот, дергал за штанину и тянул графа в мою сторону.

Вот же гад шерстяной! Вечно тащит в дом всякое непотребство. То крысу дохлую, то вот теперь инспектора. И еще непонятно, что из этого хуже. Крыса, по крайней мере, смирно лежала на подушке, а инспектор – вот, стоит, смотрит на меня осуждающим взглядом.