– Кольку хотел, да он в субботу поддал, это в воскресенье утром случилось. Пашка сам хотел, но я его послал в одно место, он бы все мозги проел в дороге своим нытьём с нравоучениями.
– Что, судить будут?- Сашка хохотнул.
– Вот и ты туда же. Прокуратура решит,- Игорь завалился на боковое сиденье, чтобы расслабить позвоночник.
– На месте разберёмся,- сказал прокурор.
– Ясненько,- Сашка умолк.
– Ты, Александр, так всё и охраняешь?- прокурор сел, обернувшись к Сашке.
– Нет,- мотая головой, ответил Сашка.
– Его из стражи списали. Пыхтит в тропе. Грузовозом,- зевнув, сказал сзади Игорь.
– Что так,- уже обернувшись к Игорю, спросил прокурор.
– Умный он у нас. В кого уродился – неведомо. Шалый, как бес. Без удержу,- стал хохотать в свою очередь Игорь.
– Может это и хорошо,- прокурор понимающе подмигнул Сашке.
– Может. Проворный не по годам. Отец – и тот сладить не может. Упрям сильно, но по делу, что греха таить, зря хулить не буду.
– Без упрямства тоже плохо,- прокурор стал доставать из портфеля свёрток.- Что-то я изголодался. Давай, Игорь Григорьевич,- Егорович протянул развёрнутый пакет.- Жена в дорогу собрала бутерброды и пирожки. Ты, Александр, тоже бери, не стесняйся.
Сашка взял. Попался с яблочным джемом.
– Григорьевич, вот ты говоришь, шалый. Сам-то тоже, небось, по молодости озорничал?
– Как без этого. На то она и молодость. Только моя на войну пришлась. Там много не давали брыкаться. Но два раза в штрафбат чуть не попал. Вот ведь, что интересно. Война войной, смерть рядом и горе страшное, а всё одно чудили почём зря и, так скажу, не жалею. Но так, чтоб сверх меры, редко. Ответственность жуткая в нашем поколении сидела.
– За что штрафбат-то?- спросил Сашка, дожёвывая пирожок.
– Первый раз – за Варшаву. Там рубка была. Восстание. Мы на броне подскочили. Уже в пригороде почти. Получаем приказ: занять оборону и ждать. Я тогда начштаба был – нашего в ходе наступления убило, нового не прислали. А комбат раненый был, но в строю остался. Он мне и говорит, мол, делай, что душа велит, а я, мол, в санбат исчезну, авось простят, свои, как-никак, славяне. С той стороны польские разведчики приходили, просили подмогнуть. Я приказ утаил, две роты из четырёх бросил, а две-таки оставил в обороне. Всё мы там потеряли: танки, орудия. Еле живыми выбрались. Поляки потом в нашу бригаду служить записываться пришли, да не только они: чехи, словаки, венгры, евреи, вот те, которых после разгрома гетто жители Варшавы в своих подвалах прятали. Мы, интернациональной этой бригадой, потом Берлин штурмовать пошли. Да не о том я. Мне и комбату – трибунал. И мне – взвод, ему – роту. А мы, когда после Варшаву брали, выслужились, получили снятие трибунала. Второй раз – за немку одну. Селились в домах, принимали гражданские настороженно, бывали и разбои, и мародёрство, и всё прочее – всё было. Мы эту немку разыграли. Симпатичная, страсть. Мужики-то молоденькие все. Так, чтобы до похабности не опускаться, кинули жребий, кто к ней спать пойдёт. И был среди нас из дивизии порученец один. Он и сдал нас от обиды, что ему не выпала. Тогда многие жребий бросали, кто поумней. Комиссия приехала. Он, кстати, заложил нас, приписав аморалку. Наши в один голос твердят, что не было такого. И именем Сталина клялись. Они немку эту зовут, спрашивают прямо, как и что. Она им спокойно так отвечает, что командование это беспокоить не должно. Я, мол, вдова, муж погиб, если и было что – моё, мол, дело, но к офицерам вашим претензий у меня нет. Никаких. А мы и правда вели себя нормально. У них голодно было. Сильно. Всё армия забрала. Мы их подкармливали, как могли, особенно детей. Старые по возрасту солдаты, смерть прошедшие, последний кусок хлеба детишкам грязным, чумазым, оборванным отдавали, потом отходили в сторонку и плакали. Ведь у многих семьи погибли. Жёны, дети. Нет, удивительный наш народ, что не говори. Так вот.
– Это точно. Я в сорок пятом призывался. Мы в июне под Потсдам прибыли. Война окончилась…,- прокурор смолк, видимо вспоминая,- и не было к нам от немецкого населения косых взглядов, и относились хорошо.
– Ты с какого года?- Игорь присел.
– Двадцать седьмого.
– Так мы одногодки, выходит.
– Выходит. Только я в семнадцать в училище попал, артиллерийское, полгода учили. Не успел,- произнёс прокурор, вздохнув.
– Младшим выпустили?
– Ага.
– Демобилизация где застала?
– В Монголии в сорок девятом. И на японскую не успел. Нигде не успел, – Егорович цокнул языком.
– И хорошо, что не успел. Не велика награда – участие в войне. Я до сих пор в холодном поту просыпаюсь. И что не ночь почти – умираю во сне. То от бомбы, то на мине вроде подорвался, то снайпер мне в сердце попал. Это для генералов льготы, для солдата же – пшик,- Игорь снова лёг.
– Скорее всего, так и есть,- Егорович нахмурился.
– В юстиции как оказался?- Игорь приподнялся.- Александр,- сказал он Сашке,- счас лужище будет с океан, ни влево, ни вправо не бери, цель по центру.
Сашка кивнул.
– Как многие,- ответил прокурор,- демобилизация. Я вечернюю десятилетку в войну окончил. Днём на заводе танковом, фрезеровщиком, вечером спал за партой. Рабочая пайка и спасала. Нас у матери шестеро, я старший. Отец ещё в финскую пропал без вести. Уволился я лейтенантом, приехал в Москву. Боже мой, сам себе не верю, было ли это. Двадцать три года всего. Сдал документы на исторический в МГУ. До экзаменов дело не дошло, вызвали в парткомитет, чин там сидит, предложили работать в прокуратуре и учиться одновременно. Но не в Москве, а в Подмосковье. Я в Зеленоградском районе младшим следователем начинал. А в самой-то столице не работал, не приглашали. Да я и не особо туда стремился. Начал на периферии и заканчивать буду на периферии.
– Разве тут у нас плохо?- встрял в разговор Сашка.
– Кто говорит, что плохо?- прокурор посмотрел на Саню удивленно,- наоборот. Сколько уж лет здесь, а так хорошо мне не было нигде. Как выдали мне направление в пятьдесят шестом, так у моей жены слёзы месяц не просыхали. Корила на чём свет стоит, три девки, одна одной меньше, сын-то уже тут родился. Куда тебя несёт, кричала, всё у тебя не как у людей. И что? Три года прожили, была возможность во Владивосток перебраться, так она упёрлась и всё тут. Лучше здесь, говорит, останемся. Вот и пойми их, баб. Сейчас ничем отсюда не сдвинешь. Осели намертво.
– Всё потому, что сразу свой дом дали, а свой дом для русского человека – основа основ,- констатировал Игорь.
– Это верно. Для нашего поколения – намыкались по углам – свой дом был выше счастья. Я и не думал, не надеялся, предположить не мог, что в две недели мне, прокурору, народ дом поставит. Сами пришли и срубили. До сих пор в нём живём и не тесно. Я потом первого всё спрашивал: "Почему?" А он хитрый был, отвечал: "Не из-за боязни и должности твоей, и не для того, чтобы ублажить тебя впрок, и не из-за уважения, его заслужить надо, а просто по-человечески. Поживёшь, поймёшь".
– Мужик был, поискать!- Игорь захохотал.
– Жаль его, рано умер,- прокурор повернулся к Игорю,- смешное что-то вспомнил?
– Про покойников плохо нельзя,- Игорь чертыхнулся,- производитель он был могучий, без слов. Я ему в пятьдесят первом морду набил, это ещё до твоего приезда, стало быть, было. Он девкам молодым прохода не давал. И он, по правде сказать, даже не обиделся, но вспоминал часто, как курьёз, хоть по тем временам мог и посадить лет на двадцать.
– Помогло?- спросил прокурор.
– Куда там. Осторожнее стал, осмотрительнее, и только. И веришь, в жене своей, Ольге Дмитриевне, души не чаял, любил сильно. И она уходила от него не раз, детей соберёт в охапку и со двору долой. Он на карачках приползал, в ногах валялся, просил слезно, клялся всеми святыми, что всё, завязал. Только сойдутся, опять за старое. Так почти до самой его болезни было, смерть его и излечила. Навсегда. Да и баба отмаялась, как схоронила. А человек действительно был мировой. Для людей жил. Одни столовые в поселках чего стоят! Во всей округе нет таких. Нынешние – не строят, а ведь время давно менять. Не досуг им, другие, видать, заботы. Ты знаешь, Егорыч, у него всего четыре класса церковно-приходской, чтобы лист написать – час потел, а как хозяйствовал? Теперь дипломы у всех о высшем в карманах, да вон, как у нашего первого, ВПШ, а дело мертво.
