– Каждый решает свою судьбу сам. Я его не толкал, к пропасти не подводил. Ситуация так разворачивалась, что ему выбора не осталось. Ну, не я, так другая шарага пришла бы, тот же НОР у него на хвосте висел. Он был обречён и знал об этом. Мой приход был для него спасением. С его информацией да с моим упрямством дьявола мы бы всю эту продажную гниль мигом убрали бы из властных структур. А он решил уйти.

– Выходит, Сергеев сам выбрал себя?

– И осознанно.

– Скажите, у нас в архиве вы сидели?

– Собственной персоной.

– Вы действительно чудовище. Прав был Сергеев. Несси.

– Пролезть к вам было просто.

– Ничего себе пустячок!- воскликнул Давыдович.

– Ерунда.

– Схема какая-то не сходящаяся.

– Обычная схема. Советская.

– Не спрашиваю, почему архив. Что мне посоветуете?

– То же, что и прежде. Но с изменениями. Не ловить, а собирать информацию.

– Как вы себе это представляете?

– Регистрируем институт каких-нибудь проблем. Пусть даже марксизма-ленинизма. Банкуете вы, мы финансируем. На первом этапе, конечно. Помогаем отводить ваших людей из КГБ и проверяем, чтобы не сунули в их лице "двойника".

– А средства?

– Первоначальный капитал мы изъяли у вашего бывшего шефа. Там прилично было. На два года хватит. Людей много не надо. Человек сорок. Лучше меньше.

– Оставьте мне связь. Это для меня не просто решить. Надо думать.

– Я вас в своё не тащу, там крови и смертей – жуть сколько. Для вас будет неподъёмно.

– Это я понял.

– Евстефеев упомянул?

– Безусловно. Мы с ним друзьями не были, но в академии учились вместе.

Сашка палочкой написал на песке имя "Демид".

– Так назовётся мой человек,- сказал Сашка.- Запомните?

– Да.

– Тогда выздоравливайте,- Сашка протянул руку.

– Бывайте,- Давыдович молодцевато взбежал по ступенькам лестницы.

Оттягивая выполнение скорбной миссии, Сашка отправился поклониться праху Петровича поездом. Весь путь до станции Тимашевск он провалялся на второй полке, слезая только для того, чтобы поесть. В купе вместе с ним ехали трое. Две казачки степенного вида и молоденький парнишка, сын одной из них. Они возили детей в столицу поступать в вузы, дочь одной сдала экзамены, а хлопцу не повезло. Каждый раз, садясь кушать, они звали Сашку, он охотно спускался, доставал своё, прихваченное в дорогу, и беседовал с ними о жизни, работе, семьях. Их речь была незамысловата, простые слова говорились с таким характерным привздохом, что усомниться, откуда они, было бы невозможно. Он смотрел на них, слушал и приходил к выводу, что понять русского человека из глубинки можно и не зная языка, ибо жесты, мимика точно выражали смысл сказанных фраз. Эти женщины – труженицы, родившиеся и проработавшие в родной станице на колхозных полях без малого двадцать лет не ждали ничего хорошего в предстоящем будущем и прямо говорили об этом ему, не стесняясь в выражениях. Они желали лишь одного: чтобы детям пришлось полегче и их миновала доля подневольных рабов да чтобы не случилось войны, при этом они коротко крестились и произносили: "Избави Господь". Сашке было искренне жаль их. Часто путешествуя поездом, он давно подметил, что основная масса едущих в тряских вагонах людей имеет мнение о происходящем прямо противоположное тому, что ежедневно передаётся по радио и с экранов телевизоров. "Почему,- думал Сашка,- наш народ так не любит тех, кто решает их судьбу? Может оттого, что долгие годы, десятилетия, его, народ, лишали права выбора, права сказать своё мнение? Некая серая безмозглая масса – вот всё, что осталось от нас. Поезда, посиделки на кухнях, у костров, в баньках после парной, под водочку – это всё, что оставили нам, что не смогли выбить и оторвать. Мы – народ, лишённый самосознания. Сколько же надо времени, чтобы оно в нас проснулось, обрело очертания и формы, стало биться, как сердце, ожило? И пойдёт ли это восстановление без боли и страданий, крови и смертей?" Беседуя с ними, он понимал, как далеко мы от восстановления утраченного уважения к самим себе. Как долго придётся топать к нему через нагромождения и кощунства, свой страх, боязнь системы? И всё это будет перестраиваться, так повелось, в ущерб другим, окружающим нас. Нет таких средств, чтобы обезболить на время перемен гордыню. Сколько надо будет выстрадать и пережить, чтобы вспомнить в самих себе, что мы – люди. И мы, каждый из нас, и есть страна, государство. "Лучше бы не приходил этот дурак к власти",- Сашка выматерился, пытаясь отвлечься от темы, но поезд шёл мимо небольших станций, ветхих, как одна, облупленных домиков обходчиков, полей, садов, и казалось, что сама земля, впитавшая в себя унижение человеческого достоинства, возвращает мысль в настоящее и больное наше будущее.

В Тимашевске Сашка попрощался с женщинами, которые за это время стали родными, пожелал им добра и сошёл. Кубань была в ожидании осени, листопада, дождей. Было жарко, но не душно. Лёгкий ветерок разгонял марево, не давая ему скопиться и надавить на голову, плечи. Было хорошо.

Сашка быстро выяснил, где кладбище, нанял левака, крутившегося на вокзальчике, и тот довёз его. Полчаса бродил Сашка по последнему пристанищу, выйдя в конце концов в нужный сектор. На могиле Петровича стояла скромная тумба с фотографией и датами рождения и смерти. Петрович умер месяц назад. Венков и цветов уже не было. "Вот так, Петрович,- вслух сказал Сашка.- Вот я и пришёл. Не думал, что так скоро мне придётся к тебе приехать". Сашка сел на корточки у холмика и стал говорить обо всём, что надо было ему Петровичу сказать. Их связывала лишь совместно организованная добыча, которую осуществлял Петрович и прикрывал Сашка, но была у них общая сибирская душа, работоспособность от Бога и ещё любовь к Родине, одна на двоих. Со смертью Петровича Сашка вдруг осиротел, опустошился до предела, выжав из себя последние капли поддерживавшей его до сих пор силы. Слёз не было. Они не приходили. Сашка перестал говорить и запел. Негромко. Запел длинную старинную песню о горькой судьбе русского человека, его несчастье, так похожем на наше настоящее. Песню любил петь Петрович.

Да навряд ли найдётся семья в нашей необъятной стране, где не пелась бы она из поколения в поколение, передавая всю горечь и тягость бытия народа. Она несла боль человеческих страданий, но не плакалась и не молила, не просила ни покаяния, ни поддержки, не требовала защиты, она просто констатировала сам факт несчастий, не обвиняя в злосчастиях своих никого, не упрекала. От этого было ещё больней на душе, рвало где-то изнутри, выплёскивалось со словами наружу. Только теперь Сашка заплакал, но не смахивал слёз, не замечал их. Он сидел, чуть покачиваясь, и продолжал петь, упрямо выводя мотив, хоть комок, подступивший к горлу, мешал. Допев, он склонил голову к коленям и сидел так минут двадцать, потом встал, поклонился и пошёл к выходу с кладбища.

Петрович был мужиком. Настоящим, до мозга костей. Трудяга не для себя, для окружающих. Работа до хруста в спине была для него мерилом человеческого присутствия на земле, больше он не обращал в людях внимания ни на что. Любого он оценивал за способность отдаваться работе, по этому критерию он определял, кто перед ним. Лентяю и симулянту он не подавал руки, презирал и ненавидел таких людишек, какой бы ранг они не занимали, и не боялся говорить об этом им в глаза.

"Нет, Господи, тебя нет. Коль лучшие уходят. Ему было шестьдесят. Только-то. А ты, если и есть, от меня не требуй смирения, какое тут смирение, когда кипит. Сволочь ты последняя. Вот встречусь с тобой, если ты есть, посмотрим, что ты мне будешь петь".