– Дорогой вы мой спаситель! Вы не можете представить, что вы для меня сделали. Я лечу, как птица. Вы меня оживили. Такого оборудования нет ни в одном НИИ. Клянусь. Да я вам на нём что угодно сварю. У меня только один вопрос. Если позволите?- Сашка кивнул.- Вы молоды. Ужасно. Английский – как из пулемёта. Вы не шпион?

– Нет,- Сашка улыбнулся.

– Верю. Знаете, не могу не верить. Ваша же молодость и подкупает. Откуда?

– Знание языка?

– Да.

– Неважно. Я не шпион. Просто у меня, как и у вас, есть счёты с этой властью. Вас втягивать в "это" не хочу. Вам помогаю, как другу по несчастью, правда, не бесплатно. Честно говорю: то, что вы мне будете готовить – чистый криминал, это для убийства. Если вы скажите "нет" – я уйду, не причинив вам вреда. Если в какой-то момент времени вы почувствуете угрызение совести – должны проинформировать меня немедленно. В этой стране вам не место. Я это знаю. Как только смогу, постараюсь отправить вас нелегально за границу. Пока нет средств. Причём, я не ставлю это в зависимость от необходимости работы для меня. Это вне нашего договора. Убраться отсюда я помогу вам в любом случае.

– Что вы! Что вы! О какой совести вы говорите? Не атомную же бомбу я вам буду делать. Я так понимаю, что это небольшие партии для использования в единичных случаях.

– Абсолютно точно. Именно единичные.

– И это будут, несомненно, плохие люди.

– Более, чем плохие. Недостойные жить. Применять вами созданное я буду в исключительных случаях. Вообще-то, я предпочитаю нож и пистолет, но надо иметь под рукой и это.

– А на запад, куда вы хотите меня определить?

– Вам выбирать. Независимость выбора зависит от величины вашего кошелька, точнее, счёта в банке. Часть скопится от ваших публикаций, часть, как партнер, доложу я. Страну и язык выбирайте сами. Язык лучше английский, он ведь удобен в любой стране Европы. Конечно, желательно было бы осесть в Великобритании. Но вопрос этот пока открыт. Я над ним думать буду, но то, что ваши публикации идут под фамилией Ламберг – это не случайно. Фамилия возникла спонтанно, но теперь я не жалею об этом. Я договорился, вам на это имя готовят документы.

– Как?

– Конечно, можно выехать и под своим именем, но мы с вами говорим о нелегальном выезде из страны. Родились вы, допустим, в Гонконге. Да и потом, проще будет получить разрешение на жительство. Вам же надо иметь там свою лабораторию. Любому иностранцу, въезжающему на жительство в Великобританию, скажем, дадут такое разрешение. А вот русскому – русскому в собственной лаборатории откажут. Предложат читать курс лекций, может практические занятия разрешат проводить, но не более. Вы же скиснете без всех этих пробирок,- Сашка посмотрел на него вопросительно.

– Я вас понял. Но вы говорите так, будто нет сомнений в том, что я когда-нибудь выберусь из этой страны. Вот это меня немного шокирует.

– Если мои дела пойдут так, как я предполагаю, то через год, максимум два, вы исчезнете из этого государства. И не просто так. Я постараюсь сделать здесь вам алиби.

– То есть?

– Да просто. Дом спалю, в доме труп, взятый напрокат в морге, вас нет – сгорели. Вот так, дорогой вы мой. Но это в том случае, если решитесь под придуманным мной именем покидать эту страну. Если со мной что-нибудь случится, к вам придёт мой человек, который сделает всё вместо меня.

– Типун вам на язык,- отмахнулся химик.

– И я про то же,- Сашка пожал ему руку и они расстались.

Деды встретили, радостно хлопоча по дому.

– Ох, молодец!- причитал Евлампий.- Вот, Павлуха, уважил нас на старость-то лет.

– Ты, Санька, что ж это творишь?- дед Павел сдавил его так, что хрустнули кости.- Сукин ты сын. Себя не жаль, то хоть нас-то бы пожалел, а? В такое время по местам таким шастаешь. Мы летом ходим и то с опаской. Только-то вылез из пекла, а снова за своё? Вот я твою резвость-то поубавлю. Счас баню стопим, я тебя отлупцую. Ну, чертяка! Одно слово, дьявол!

– Я дьявол и есть. А что роги малы, дак они годика через два отрастут,- Сашка плюхнулся на широкую деревянную скамью. Устал он действительно сильно. Зимняя дорога была страшной, опасной, особенно из-за снега. Пришлось грудью торить дорогу почти безостановочно, только так и можно было двигаться вперёд. Сидя на лавке и впитывая уютное домашнее тепло, Сашка ни на секунду не пожалел, что притащился к ним в эту глухомань, смертельно рискуя. Они были для него не просто старики, они были роднёй, самой настоящей, кровной, это были его деды, и не прийти он не мог.

– Где же ладят такое чудо?- вертя в руках и щёлкая затвором, вздыхал Евлампий, как девку, поглаживая лёгкий, не заводской работы, карабин.- Ты глянь, Павлуха, какой подарок. Нет, теперь пока не наслажусь, не помру. До ста лет с такой винтовкой расставаться грех. Ой, грех!

– Дед Евлампий, вот…- Сашка подал ему трубку.- Это вставка под мелкокалиберный патрон. Резьбовая, к концу ствола прикручивается.

– Нет, ну ты посмотри, как мастерски слажен. Всё, не утерплю. Айда, пробу снимать,- он накинул фуфайку и вывалился во двор. Сашка с дедом Павлом тоже пошли. Стреляли по очереди, всласть. Уже вернувшись и обсуждая попадания, Евлампий сказал, глядя на Павла:

– Санька! Брат твой был у нас. Бородатый, как леший. Назвался Лёхой. Был не сам, с ним ещё один, но не подходил, в сторонке так стоял. Мы ему говорим, как ты просил, что слышать ничего не слыхивали, а он смеётся в ответ. Знаю, молвит, всё. Поступайте, говорит, как знаете, но записку оставлю, вдруг, мол, он объявится. Вот листок,- он подал Сане тетрадный листок.- Мы не разобрали, Павел говорит, что на китайский схож.

– Нет, это наш язык, не китайский,- читая, ответил Сашка,- материт, что есть сил.

– Так мы с Евлампием померковали,- дед Павел подсел ближе к Сашке,- понял он, что ты жив. Что у нас зимовал тоже углядел, но как, не смогли рассудить.

– Никак не углядел. Волчатник он. Нюх у него. След трёхлетней давности чует. Оставил связь, говорит, что поддержит, коль что, и промолчит. А он, ей-ей, могила. Так что зимуем спокойно, никто не потревожит.

– Ага. Тогда, Евлампий, не скупись, ставь свой настой. Ружьишко обмоем. Спирту нельзя, годы уж не те, этой гадости, микстуры, ешшо можем,- потирая руки, дед Павел достал три фарфоровые кружки.- Вот, прикупили посуду, чуть в пути не разбили, но пронесло.

Весной, по ещё нетающему снегу, когда дневное солнце к полудню начинает пригревать, а на козырьках крыш образуются небольшие сосульки, Сашка собрался уходить. В условленном братом месте он оставил записку, в которой просил только об одном: чтобы приглядел за дедами, помог им чем надо, поставив недалече небольшой пост с зимним проживанием двоих человек. Также оставил деньги на необходимые расходы. Проводить его деды собирались неторопливо, всячески оттягивая время расставания. Шли нескоро. Чем дольше двигались, тем сильнее начинало давить, становилось не по себе. Разлука для этих обветренных и очерствевших в таёжной одинокой жизни стариков была не в новость, но это расставание было для них особым.

"Ох, какая тяжесть, как речной валун, ляжет у них в душе после моего ухода,- утаптывая тропу, думал Сашка.- И я понесу, как и они, холодный, облизанный водой и ветрами, выстуженный морозом и согретый солнцем, камень в своей душе. Наверное, я зря влез к ним, зря впустил к себе, хотя произошло это по молчаливому, неприметному взаимному согласию. Видать, так должно было случиться. И эта мука расставания – такое же необходимое действо, избежать которого не дано. Сердце будет щемить, когда я, оглядываясь, начну уходить, и, наверное, не смогу сдержать слёз, видя их стоящими в прощании. Они тоже будут крепиться, но потом, стараясь не показывать явно друг другу слабости, смахнут слезу".