– Сашунька, ты меня прости старого, не со зла я сей разговор начал. Годы мои длинные подходят, смотрю на прошлое, кругом только кровь. Мы своё дело вроде правильно делали, а её не избежали лить-то. Или может неверно что было у нас. Сомнения вот тут у меня,- отец положил руку на грудь.- Болит. Сильно. Покоя нет совсем. Старый Ло вот вчера приходил. Долго сидели с ним, об этом всё размышляли. У него тоже болит.

– Вчера нас с Проней волки по реке гнали. Убили мы штук шесть. Остальные сородичами наелись. И мы ещё из звериных шкур не вылезли, потому, что нет возможности такой. Ну, нет её, бать! Вот я весь мир объехал. Везде зубами клацают. Жрут друг друга почём зря. А мы в этой стране привыкли к запаху крови настолько, что ещё на многие столетия от её привкуса сладкого не избавимся. Нет у нас "стопора" на исторические ошибки. Это ты имеешь, у Ло багаж – ста мужикам не поднять, так вас осталось – на пальцах одной руки счесть можно, остальная часть ссылала и к стенке ставила, доносы писала да созерцала процесс со стороны. Но ведь они до сих пор правят, эти козлы, и конца им не видно. Я в Союзе, когда начинал строить своё дело, только пять человек набрал. Нет нормальных. Беда ведь. И горько мне самому от этого за всех нас. И у меня болит. Так что ты на годы свои прожитые не вали.

– И тебе, стало быть, давит?

– Ох, бать, давит как, если бы ты знал. Все жилы вытянул, а не выходит без крови.

– Так Ло и скажу, что ты в курсе, и тоже весь в думе об этом. Пошли в дом, пироги состряпала баба Вовкина, Ванька уж там кругами ходит, а она его гонит, говорит – Сашку жди.

До Маймакана доехали быстро. Становилось тепло. Снег проседал на глазах, домик стариков торчал из него, как избушка бабы Яги. Под навес вышел, опираясь на палку, дед Евлампий и, что-то буркнув, исчез. На двор выскочили Мик и До, поздоровались, за ними появился бодрым шагом дед Павел, он схватил Сашку за плечи и заорал на всю округу:

– Сучий ты, Санька, потрох. Чтоб тебе провалиться на этом месте, чтоб тебе не дождаться благодати Божьей, чтоб тебе быть в первых рядах грешников на страшном суде, негодник ты такой,- и стал его ещё пуще мять, как бы проверяя, он ли, Сашка, перед ним.- Вот ведь десять годов. Забыл нас, стариков.

Вторично на крыльцо выполз Евлампий.

– Бес, бес меня попутал. Совсем плохой я стал,- запричитал он, ковыляя к стоящим и отстранив деда Павла, рухнул Сане на грудь.- Что ж это деется? Как же это я оплошал. Глаза совсем видеть перестали. Иль ты, Санька – оборотень.

– Он, Сань, помирать собрался. Скрутило его с осени. Всю зиму, почитай, с нар не слазил,- стал объяснять дед Павел.- Радикулит пополам его сложил. Тут архаровцы твои налетели, чисто вурдалаки, стали его иглами колоть, кровь отворять, потом бить, где попало, но пошло на поправку, однако.

– Ох, Сань, где ты их подобрал,- смахивая слёзы, заговорил Евлампий.- Это не люди, это бестии о двух ногах. Что они со мной утворили, слов нет. Инквизиторы. Так ломали, что всех мишек раньше срока из берлог поднял болью кричащей.

– Ты, До, над стариком медицировал?- спросил Сашка.

– Я. У него отложения такие, как снега на Тибете. Ты же сам сказал, чтобы были здоровы до твоего прихода.

Евлампий замахнулся на До, но тот отскочил.

– Кто тебе сказал, что я помирать собрался? Дьявол. Сгинь с глаз моих. Нехристь.

– Было, что ты брешешь,- дед Павел стал на сторону справедливости.- Он, Сань слезу пустил, всё говорит, помираю, Саньку не повидавши. Я уж свечку достал, а тут эти хуйвэйбины нагрянули, ну и огрели его. И поделом.

– Счас как огрею,- Евлампий поднял на деда Павла свою клюку.

– Ты посмотри на него, костлявая его только с рук пустила, и он туда же. Махает ещё,- засмеявшись ответил дед Павел.- Хватит тебе, старый, урчать. Дело старое, прощаем тебя, спишем на года твои. Тебя-то уж, могеть, нет на этом свете, душа твоя добрая отлетела, а в тело чёрт вошёл, и бродит в тебе за грехи твои.

– Точно, Сань,- держась за Сашкину руку и ковыляя к дому, сказал Евлампий.- Есть он во мне. Это вот от него, будь он проклят, азиат безбожный, он в меня впустил. Я его из себя гоню, а он, рогатый, хохочет, пляски свои шаманские танцует, спасу нет.

– Сань, мы ему алкалоид делаем, галюцинарный. Он первые дни спать не давал, всё чертей по дому ловил. Дед Павел, тот вообще ушёл в баньку жить, отходить, говорит, будет, кликнете. Не могу, мол, смотреть, как он брыкается,- пояснил Мик.

– Любим мы тебя Санька, ты нам, как сын. Не гадали мы на этом свете столько усидеть, не чаяли, а ты появился и в нас вдохнул ещё силёнок, да подмог нам на старости. Братуха твой справно посылки нам привозил. Мы за тебя все эти годы молились, чтоб хоть как-то помочь тебе в делах твоих, к веку вот и подобрались. Евлампий вот десятый десяток разменял недавно, а я последнюю пятилетку в августе зачну. Покоптили белый свет-то смрадом своим,- дед Павел засмеялся в густую бороду.- С тобой-то кто пришёл?

– Сын брата Лёхи. Мамка просила, чтобы ко мне определили, вот я и забрал.

– Он на тебя чем-то схожий. Такой же глазастый,- дед Павел стал наливать в кружки настойку.- Евлампию можно чуть, аль пусть слюни цедит?- спросил он у До.

– Ты его не пытай, право своё я ему не передавал, лекарю этому раскосому,- воспротивился такой постановке вопроса Евлампий.

– Эту можно, только в меру,- дал рекомендацию До.

– От чертяка, ну, чистый супостат,- подсаживаясь к столу, сказал недовольный Евлампий.- Ему царём быть. Вылитый Тимур Узбекский.

Выпив за встречу и поужинав, Сашка произнёс:

– Дед Павел. Завтра наряд собирай на строительство. Я тут у вас осяду жить. Не сам. Надо дом новый поставить.

– Тогда с утра за дело. И не скулить, работа любит, чтобы кости трещали. Соскучился я по настоящему делу,- распорядился дед Павел, его глаза светились радостно.- Тебе, Евлампий, кухней править. Как поправишься, на крышу полезешь, в тебе веса мало, апостол.

– Я к тому времени подхарчусь,- беззвучно смеясь, ответил Евлампий.- Иль я не повар?

Работа спорилась. Сашка вспоминал давно забытые навыки, Мику и До было интересно, им ещё в жизни не приходилось строить. Иван же был в этом дока, поставив в таёжных глубинках два десятка заимок. Как и рассчитывал дед Павел, успели выставить сваи и сложить четыре нижних венца, когда снег окончательно сошёл и из зазеленевших зарослей жимолости появился брат Лёха.

– Сань,- сказал он.- Дело сделали. Место подобрали. Ждём. Германий, что военные доставили, тоже на побережье.

– Мик,- позвал Сашка.- Тебе в дорогу. Собирайся. Лёш, когда германий на станцию привезли?

– Полтора месяца назад.

– Ясно. Проню увидишь, передай, чтобы бросал пить и топал сюда, приглашаю. Чего ему там торчать?

– Готов?- спросил Лёха подошедшего Мика, тот кивнул.- Тогда пошли. Всё, братан. Проне передам. Бывайте.

Они исчезли в кустах.

– Вот леший. Хоть бы отобедал. Он, Саня, к нам также приходил: принесёт груз, положит и шасть в тайгу,- обиделся Евлампий.- Ох, и батя у тебя, Иван, как ты с ним ладил?

– Так и ладил. Я его видел, что ль? Он же из тайги не появлялся почти,- ответил Иван.

– Сань,- подошёл дед Павел.- И ты, значит, пойдёшь?

– Пора уж. И так засиделись. Утром двинем, но без прощаний, а то опять лет на десять расстанемся.

– Иди, Евлампий, готовь отходную трапезу, мы с тебя ещё вахту у печи не сняли,- забирая пилу из его рук, сказал дед Павел.

Утром, до восхода солнца, Сашка и Иван ушли не прощаясь в сторону китайской границы.