Сашка усмехнулся, не то предвкушая своё участие в набеге и развлечениях при нём, не то просто чертыхаясь, убедившись в очередной раз в том, что история повторяется один раз в два тысячелетия.

"Не бойся в тайге зверя, бойся зверя о двух ногах",- так наставлял Сашку дед Кузьма, ветхий старец, живший через огород и отошедший по дряхлости от дел, но в свои девяносто с лишним лет проявлявший чудеса сноровки и силы. Санька был прописан в его дворе почти ежедневно, в силу обстоятельств быта и труда родителей, не имевших времени на его воспитание. Вообще, в маленьких приисковых поселках воспитывало и давало ума-разума всё общество, при этом накладывая определённую ответственность на каждого.

Иногда Саньке казалось, что он – якут, иногда он видел себя китайцем, хотя точно знал своё происхождение, но этот, впитываемый с рождения, пласт культуры всех народностей, проживавших в посёлке, и его природная любознательность и одаренность почти ко всему (в устном виде он владел всеми языками тех, кто жил рядом) раздваивала его, и, порой, он ловил себя на мысли, что в разные моменты думает то на татарском, то на польском, то на китайском. Дед Кузьма проживал в посёлке с момента его основания, в середине тридцатых лично поставив первый дом. Помотавшись по миру в поисках старательского фарта не один десяток лет, он осел в этой глубинке навсегда, на фронт не попал по причине непризывного возраста, но лиха за годы войны хлебнул, как все, досыта, перемолотив своими огромными ручищами не одну тысячу кубов породы. Так и не обзавёлся семьёй, связь с родными потерял ещё в революцию, которую он называл иудиной, и, окончательно обрусев, доживал свой век на полном братском пансионе за свои заслуги: воспитывал таких, как Сашка, пацанов, учил их тому, что знал сам и умел, иногда помогая мужикам советами, а иногда и сам уходил с ними в тайгу проводником, зная в округе каждый пень, каждую горку, но делал это всё реже и реже, ревматизм гнул его всё чаще. Однако он выпрямлялся снова и весной, когда ручьи за косогором ревели, наполняя реку мутной талой водой, в его глазах появлялись искорки странствий и удачи, которая ему так и не улыбнулась в его долгой и тяжёлой жизни таёжника и труженика. Кто он был изначально, никто не знал и не интересовался. Главное, что здесь ценили в человеке, была жизнь. Происхождение и национальность были не важны, а жизнь деда Кузьмы была славной, даже отец Сашки, человек немолодой, под шестьдесят лет (Сашка был поздним в семье), обращался к деду не иначе, как Дед Кузьма, что было высшим проявлением уважения, хотя сам был давно дедом. И только в речи деда Кузьмы проскальзывали порой оттенки инородности, в интонации, невидимой нити построения слов и ещё в чём-то совсем неуловимом, хотя черты лица были славянские. Отсутствие седины говорило о недюжинном характере этого человека, что ещё больше подчеркивалось потрясающей окладистой бородой и синими, васильковыми глазами. Сашка мечтал о такой бороде, но ещё больше он мечтал иметь такие руки, они у деда были огромными. Казалось, что это и не руки вовсе, а мощные жернова; длинные пальцы, костистые узлы фаланг были столь велики, что Сашка плакал порой втихаря забившись куда подалее, а чаще всего на чердак, и глядя на свои маленькие пухлые детские ручонки. Он мечтал, стирая со щёк слёзы. Мечтал быть крепким, как Георгий-кузнец, иметь ручищи и бороду, как дед Кузьма, уметь стрелять, как дядя Володя, навскид без промаха, и ещё хотел многое из того, что умели окружавшие его мужики. Это была гордая мечта познания всего, он плакал оттого, что ещё слишком мал, и всё это будет нескоро, но, постепенно приобщаясь ко всему, постигал незаметно для себя окружающую его реальность и, сам, не ведая того, становился таким, как мечтал. Его двигала природа, заложившая в него то великое таинство жажды познания, которое, саморазвиваясь в нём неистово, как лавина, и, в то же время, не спеша, как тихий, лопухами падающий снег, жило в нём постоянно, не давая ему забыть хоть что-то из виденного или мельком услышанного. Память, память была величайшим, данным ему, даром. Память на звуки, запахи, цвет; память на дни, числа. Даже спустя много лет он помнил имена, услышанные в два-три года от роду. Это был его конек, его звезда, а при пытливости ко всему, это был кладезь, огромный, как вселенная, без начала и конца.

Он стоял у куста жимолости, срывая ягоды обеими руками, пересыпая их из ладони в ладонь, дул, очищая от листьев, и отправлял в рот. Вязкая горечь обволакивала глотку, слюна не успевала скапливаться, когда очередная горсть была собрана. Желание утолить голод, приглушить нестерпимую боль, подталкивало его. В проём кустов вышел медведь, отзимовав, выбив пробку, он харчился на ягоднике. Увидев зверя, парень, не останавливая сбора ягод левой рукой, правой машинально дослал патрон в ствол винчестера, чуть скосив взгляд на непрошеного гостя. Медведь, нимало не сомневаясь в своём праве на данную территорию, сел, рявкнув больше для острастки, чем из желания напугать, замахал своими лапищами, не выпуская, правда, когтей.

"Что, мохнатый,- отправляя очередную партию ягод в рот, сказал вслух парень (их разделяло метра четыре),- нажрался, теперь тебе поиграть хочется. Иди, заломи пару осин или лучше корень какой свороти, глядишь, к зиме берлогу себе сладишь, нет у меня прыти с тобой резвиться".

Мишка утробно хлюпнул, чихнул и исчез за кустами, указывая ход своего движения их колыханием.

Ещё ранней весной, получив напутствия, Сашка отбыл из родного дома в тайгу. Ему, как самому смышленому и крепкому среди сверстников в "клане", достался этот забытый Богом и людьми, тихий, глухой и далёкий предгорный участок. В "клане" не существовало отбора, не было и состязательности в праве на выбор, не брался в учёт и возраст, не шли в счёт заслуги родственников. С малолетства шастая по тайге, сначала недалече, потом забредая всё дальше и дальше, пасынки "клана" росли, набираясь сил, опыта, присутствуя в поисках и разработках, переправах, выполняли работу гонцов, переносчиков мелких грузов. Ответственное дело давали понемногу, неспешно приучая к порядку и дисциплине. Смотрели, как ты выполняешь порученное, советовались между собой, потом звали и говорили: "Ты уже совсем мужик стал. Пора и тебе общему большому делу пользу давать. Потянешь?' "Да,"- отвечал новобранец и получал свою долю в деле и соответствующую порученному ответственность. В неполные одиннадцать лет Сашка получил в руки карту-километровку и право на этот кусок территории. Было это зимой, в январе. Место, данное ему "кланом", находилось в двухстах с гаком верстах от посёлка. Его не обследовали ранее и не обживали. В округе на сотни километров не было ни души. Охотники обходили его по причине удаленности и отсутствия крупных рек как основной дороги в этих местах. Оленеводы миновали его по причине сильной лесистости. Но главное было в том, что это был горный район. И вот теперь Сашка обходил свои владения. Никто не имел права покуситься на его добро. За всё он обязан был брать налоги. Будь то охота или рыбная ловля, даже сквозной проезд на технике облагался налогом, данью. Выпилка леса, сбор ягод и грибов, шишки – всё теперь было в его компетенции и подлежало учету. Но, поскольку нетронутая тайга была у чёрта на куличках, брать было не с кого.

Разведка. Разведка и учёт ресурсов – вот какая задача ему предстояла. Он корпел днём и ночью, кормясь с куста (пошла ягода), иногда разнообразя свой рацион рыбой, пойманной в мелких ручьях, травами и прочим тем, что давала природа. Но этого было мало. Организм рос, требовал ещё и ещё, а времени не хватало, стояли июньские белые ночи, дорог был каждый час. Полуголодный, он перемещался зигзагом, исследуя окружающий его мир, выставляя знаки, отметки, наспех мыл приглянувшуюся породу с бортов террас, осматривал щетки перекатов, копал шурфы. Эта работа была сейчас главной. Место, доставшееся ему, было непроходным. Через него не пролегали маршруты. С востока его прикрывал хребет Сунтар-Хаята, до ближайшей крупной реки было почти пятьдесят километров, а от неё до моря – почти тысяча. Глухой угол. Предгорье. Множество мелких, еле приметных ручьев стекало с них, образуя где-то ниже крупные, слагая в конечном итоге большие, материнские реки. Все они были частью внутреннего водосбора, ибо воды их уходили в море Лаптевых. Водораздельная гряда, делившая на Охотское направление стока и внутреннее, была южнее материнской реки в сорока километрах, от него – почти в ста. Облазив местность, отданную ему на попечение (а имела она вид усеченного треугольника со срезанной вершиной, направленной в горы, где была ничейная земля), он принялся оформлять два угловых приюта, тщательно выбрав стоянки, пометил стволы сосен под спил для строительства зимой небольших заимок. К августу, порядком отощав, он прекратил эту часть работы. Собрал в уютном местечке шалаш, стал отъедаться, промышляя недалеко от этой временной базы. На стланиковую шишку был неурожай, но ягод и грибов было много. В этой глуши Сашка был не один. Плутон был его спутником. Кобель дикой лесной породы, не умевший ни лаять, ни выть, сопровождал его в этом походе. Более надёжного друга сыскать было нельзя. Он крутился в округе, давя зайцев и рябчиков, два-три раза в сутки появлялся на короткое время, как бы осведомляясь о здоровье, и снова исчезал. Он жил в тайге своей жизнью, почти в полной свободе, задираясь с местными медведями и разгоняя с насиженных мест волков, своих извечных соперников; но всё же был невидимой нитью связан с Сашкой намертво. В один из дней он пришёл и лёг у самых Сашкиных ног, положив голову на лапы, предоставив ему время обдумать и собраться.