Я шла по длинному коридору своего колледжа, чувствуя, как каждый шаг отдается гулким эхом в пространстве. Теплые бежево-коричневые тона стен обычно дарили ощущение спокойствия, но не сегодня.

Сегодня каждый шаг давался мне с трудом, словно я шла не по колледжу, а навстречу чему-то неизбежному. В голове пульсировал один и тот же вопрос: почему меня вызвали в кабинет ректора буквально на первом занятии? Что могло произойти в середине учебного года настолько важного, что требовало моего немедленного присутствия?

Я нервно заправила за ухо выбившуюся прядь волос и сжала ремешок своей сумки, в которой лежали альбомы с набросками. Два года я училась в этом колледже, два года стремилась быть лучшей на кафедре живописи, и еще столько же мне оставалось до заветного диплома. Живопись была моей страстью, моим дыханием, но реальность диктовала свои правила. После окончания я планировала переквалифицироваться в дизайнера интерьеров или даже архитектора — в то, что приносит стабильный доход.

Я остановилась перед массивной дверью ректорского кабинета. Золоченая табличка с именем поблескивала в лучах солнца, словно насмехаясь над моими страхами. Сердце билось где-то в горле, ладони стали влажными.

Сделав глубокий вдох, я постучала. Каждый удар костяшек пальцев о дерево отдавался в моих висках, словно удары метронома, отсчитывающего время до чего-то неизбежного.

“Войдите”, — раздался женский голос, с другой стороны двери.

Я нажала на холодную медную ручку, и дверь открылась, впуская меня в просторный кабинет, залитый утренним солнцем.

Сеньора Суарес восседала за массивным столом темного дерева, излучая ту особую ауру власти, которая, казалось, была встроена в само её кресло. Её безупречный серый брючный костюм с идеально отглаженными стрелками говорил о внимании к деталям, а светлые, почти платиновые волосы были собраны в такой безукоризненный пучок, что ни одна прядь не смела выбиться из строгой геометрии причёски.

Стильные очки в тонкой оправе сидели на её аккуратном носу, за стёклами которых внимательные серо-голубые глаза изучали что-то на экране компьютера. Её тонкие пальцы с маникюром пастельных тонов быстро печатали, создавая тихий, но ритмичный перестук клавиш.

Кабинет впечатлял своими размерами и изысканностью. Вдоль стен тянулись остеклённые стеллажи из того же благородного тёмного дерева, что и стол, заполненные аккуратными рядами книг в кожаных переплётах и папками с золотым тиснением. Каждый предмет интерьера, казалось, был подобран с тем же педантичным вниманием, с которым сеньора Суарес относилась к своему внешнему виду.

Но настоящим сокровищем кабинета было огромное витражное окно за спиной ректора. Солнечный свет, проходя сквозь разноцветные стёкла с изящным цветочным узором, создавал на полу и стенах причудливую мозаику из цветных бликов, придавая всему помещению почти сакральное ощущение.

Увидев меня, сеньора Суарес подняла глаза от монитора и одарила меня улыбкой — профессионально вежливой, но не достигающей глаз. Та самая дежурная улыбка, которую хранят для неприятных разговоров.

— Здравствуй, Лара, — произнесла она мелодичным, хорошо поставленным голосом. — Присаживайся, пожалуйста.

Я робко опустилась на один из двух изящных стульев перед её столом, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.

— Здравствуйте, сеньора Суарес, — ответила я, стараясь, чтобы мой голос звучал увереннее, чем я себя чувствовала.

— Ты, наверное, не понимаешь причину своего вызова? — она сложила руки на столе, наклонившись чуть вперёд.

— Не совсем, — признала я, сжимая ремешок сумки с такой силой, что костяшки пальцев побелели.

— На днях наш бухгалтер проверял зачисления за этот год, — начала она, и что-то в её тоне заставило моё сердце сжаться. — И вот что мы обнаружили.

Она извлекла из ящика стола папку, из которой достала несколько напечатанных листов и протянула их мне. Я взяла бумаги дрожащими руками.

— К сожалению, мы обнаружили, что за твою учёбу в этом году заплатили только за четыре месяца, то есть даже не за половину обучения. За оставшееся полугодие оплата не производилась.

Мой желудок болезненно сжался. Я знала, что это означает, ещё до того, как она продолжила:

— Мы пытались связаться с твоей мамой, но она не берёт трубки. Ты не подскажешь, где она?

Я почувствовала, как краска стыда заливает мои щёки. Моя мама — женщина-ветер, никогда не задерживающаяся надолго на одном месте. Наш договор был прост: я не мешаю её жизни, живу отдельно, и сама зарабатываю на свои расходы, а она оплачивает моё образование. Ради этого я даже отказалась от претензий на нашу квартиру, которую она продала, чтобы путешествовать со своим новым кавалером.

В кабинете повисла тяжёлая тишина. Я нервно заправила прядь волос за ухо, чувствуя, как горят щёки от стыда и унижения.

— Мы понимаем, в жизни бывают всякие трудности, — сказала сеньора Суарес, изучая меня взглядом, в котором читалось что-то, похожее на сочувствие. — Но у нас не благотворительность. Ты знаешь, как тяжело сюда попасть и какая очередь у нас из желающих учиться. Ты талантливая, у тебя большой потенциал. И не хотелось бы, чтобы ты сейчас потеряла такую возможность устроить своё будущее. Ведь если ты не сможешь оплачивать колледж, нам придётся с тобой попрощаться.

Её слова повисли в воздухе как приговор. Я чувствовала, как земля уходит из-под ног. Всё, над чем я так усердно работала последние два года, могло исчезнуть в одно мгновение.

— Какие у меня есть варианты? — спросила я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал. — Сколько нужно денег и какой у меня срок?

Сеньора Суарес откинулась на спинку кресла, задумчиво постукивая пальцами по столешнице.

— У тебя имеется долг, за последние два месяца… — начала она говорить, просматривая бумаги. — И сумма за будущее полугодие. Итого две с половиной тысячи евро. У тебя есть две недели, чтобы решить этот вопрос. Это максимум, что я могу предложить, учитывая твои успехи в учёбе.

Три недели. И огромная сумма денег, которую мне нужно где-то найти. Я почувствовала, как холодный комок страха формируется в моём желудке, но заставила себя кивнуть, сохраняя лицо.

— Спасибо за понимание, сеньора Суарес. Я… решу этот вопрос, — произнесла я с решимостью, которой совершенно не чувствовала.

В этот момент солнечный луч, пробившийся сквозь витражное окно, упал на стол между нами, расцвечивая бумаги с моими финансовыми проблемами всеми цветами радуги. Какая ирония, подумала я. Мое будущее, такое же хрупкое и красочное, как этот витраж, могло разбиться вдребезги из-за безответственности человека, который должен был быть моей опорой.

Весь последующий день я пыталась дозвониться до своей матери, которая игнорировала мои звонки так же старательно, как и звонки из колледжа. С каждым гудком, утопающим в пустоте, моё раздражение переходило в яростное бессилие. Мои пальцы судорожно сжимали телефон, словно сам этот предмет был виноват в её безответственности.

— Можно не брать трубку, когда звонят с незнакомых номеров, — шептала я в пустоту комнаты, нервно расхаживая от окна к двери. — Но игнорировать собственную дочь? Серьёзно?

Злость накатывала волнами, заставляя щёки гореть. Я чувствовала, как несправедливость нашей ситуации врезается в меня снова и снова, возвращая в те моменты детства, когда я оставалась наедине с её проблемами.

Наши с матерью отношения всегда напоминали натянутую струну — тонкую и готовую лопнуть в любой момент. Мне было шесть, когда мои родители развелись. Классическая история — отец вёл двойную жизнь, работая в логистической компании, чьи международные контракты служили идеальным прикрытием для его разделённой жизни.