— О чем задумалась, милая? — тронула меня за руку Зинаида Кирилловна.

— Да я все никак понять не могу, что мне дальше делать?

— Это уж тебе самой решать. Но если моим советом не побрезгуешь, ты должна снять проклятие. Не вправе люди за злодейство наказывать. Это только Господь бог наш может решить, кто прав, а кто виноват. А ежели встал человек на этот путь, то не уподобляется ли он сам этим злодеям? Там ведь не только виновные были — проклятие и детей, и младенцев коснулось. А они-то в чем провинились? Грех это, великий грех, и тетя твоя, на него решившись, душу свою светлую да чистую во тьму обратила. И сдается мне, что она тогда еще, повстречав меня, хотела от греха этого освободиться. Только зло, гнев, да жажда мщения глаза ей застилали.

Права, ой как права Зинаида Кирилловна. Да и кому, как не мне во всем этом разбираться? Только боязно очень. Чем больше живу в этом новом, магическом мире, тем сильнее он меня затягивает, да так, что, кажется, и не вырваться. И неужели тетя Нина права, и мне уже никогда не стать прежней, обыкновенной тридцатилетней неудачницей Маргаритой? А если так, то кто же я теперь — ведьма, демон, или кто-то еще?

— Ну, что деточка, не передумала еще в деревню проклятую съездить?

— Не передумала, — тяжело вздохнув, покачала головой я.

— Тогда пойдем, знаю я, кто тебя отвезет, — проговорила Зинаида Кирилловна.

Уже на крыльце, в ожидании неизвестного, но явно бесстрашного извозчика, я спросила:

— Что вы теперь будете делать?

— К деткам поеду — всех повидаю, со всеми попрощаюсь. Детки мои, словно птицы, разлетелись по миру, и не соберешь теперь. Разве что на похороны мои.

— Грустно как-то.

— Не обо мне грусти, я счастливую жизнь прожила, ни минуточки потраченной не жалею, да и чувствую, что все дела земные уже сделаны, пора и честь знать. Внучка у меня есть — Любушка. С мужем своим, смутьяном да пьяницей живет, терпит его, горемычная, а уйти не смеет, некуда ей. Я все эти годы помочь никак не могла, боялась все, что коснется ее проклятие мое, а теперь словно камень с души. Домик ей отпишу, раз проклятие больше не опасно. А вот и Митрич.

Я проследила за взглядом старушки и наткнулась на старую «буханку» с красным крестом на коричневом боку.

— Не бойся, деточка. Митрич водителем раньше на «скорой» работал, часто вместе с медиками в деревню ездил. Один из немногих, кто не боялся.

— Эй, Митрич, довезешь девушку до Павловки? — прокричала Зинаида Кирилловна, когда из «буханки» выбрался низенький толстячок в большом черном полушубке и такой же черной шапке-ушанке.

— Да от чего ж не отвезти, — громко пробасил мужичок прокуренным голосом. — Для тебя, Кирилловна, все что угодно. Сейчас только своей скажу.

Мужичок скрылся в соседнем доме, а мы с Зинаидой Кирилловной остались стоять у ее дома. Напротив виднелось кладбище, чуть в стороне остановка, а за ней большая розовая церковь, красивая, старая. Сколько времен она пережила?

— Спасибо вам.

— Да не за что, деточка, не за что. Тебе спасибо. А ежели помощь какая понадобится, или остановиться где, я внучке про тебя скажу, и ключ вот здесь под кадкой цветочной оставлю.

Я кивнула, еще раз поблагодарила, а тут и калитка скрипнула, и мужичок в полушубке вернулся.

— Иди, детка, иди. Благослови тебя Господь.

— До свидания, — пробормотала я, помахала рукой и поспешила к машине.

Вот так и поехала я по заснеженной дороге в сторону загадочной деревни Павловка на старой, подпрыгивающей «буханке», вместе с веселым мужичком с папироской в зубах, под сопровождение песен Владимира Семеновича Высоцкого. Митрич большим поклонником его творчества оказался.

Улепетывала я из этой деревеньки со всех ног, а точнее мы с Митричем улепетывали. Меня там местные, так сказать, жители чуть на сувениры не порвали. И я не шучу и даже не преувеличиваю.

А все началось с того, что «буханка» заглохла на полпути, посреди поля. Не успела я испугаться, как Митрич заверил, что сию минуту починит машинку, и полез разбираться под капот, а я посидела в медленно остывающей кабине еще полчаса и решила пойти осмотреться. Митрич не одобрил, но и возражать особо не стал. Так я и побрела по плохо расчищенной, почти незаметной дороге, куда глаза глядят.

А глядели они куда-то не туда, потому что стоило мне отдалиться от машины на значительное расстояние, как что-то, чувство внутри потянуло, как магнитом сквозь поле. Словно на аркане кто повел. Я и пошла, утопая в снегу по колени, прочерчивая чуть ли не пузом заметную полосу. Что удивительно — ни усталости, ни холода я тогда не ощущала, да и других естественных потребностей организма не возникало. Так я и перепахала поперек поля, оказавшись как-то внезапно в небольшом пролеске.

Морозец крепчал, но неожиданно порадовало солнышко: зимнее, не согревающее, но странно приободряющее. А ведь час назад все небо было затянуто серыми, угнетающими облаками. Теперь же они куда-то рассосались, явив моему взору идеальную синеву. Красота! Снег белый-белый, такого в городе и не встретишь уже, искрился, переливался, словно бриллиантовой крошкой кто посыпал. Я аж засмотрелась. Правда природой любовалась не долго, меня привлекло нечто иное, то, что тянуло в это место, виднеющееся в пролеске — старые, серые развалины, бывшие когда-то большим и, вероятно, красивым домом. Даже теперь, спустя сотню лет, легко можно было увидеть следы пожара. От дома остались только стены, окна, зияющие пустыми глазницами, некогда красивые белоснежные колонны и каменная лестница, вся испещренная выбоинами. Ни крыши, ни дверей давно не было, лишь угнетающая пустота.

Когда я приблизилась, мне вдруг привиделось, что дом словно задышал, и его каменное сердце вновь забилось. Да я могла бы поклясться, что услышала его сильный, размеренный стук. Не знаю, что это было. Плод воображения? Галлюцинация? Или на самом деле дом живой, избитый, покореженный, давно заброшенный, но живой. И этот дом был мне рад, он признал меня, как хозяйку, как единственную живую представительницу рода Вронских.

Не знаю, сколько я проходила там, разглядывая дом, примыкающие к нему остатки хозяйственных построек и, кажется, конюшни. А за домом находилась старая беседка и вишневый сад: заросший, заброшенный, но целый. С внутренней стороны дома я и заметила ее — расчищенную дорожку, ведущую куда-то вглубь вишневого сада. И конечно, я не могла по ней не пойти.

Шла не долго, не более десяти минут, пока тропинка не вывела на большую дорогу, ведущую, скорее всего, именно туда, куда я и стремилась изначально — в деревню Павловка. И не ошиблась, увидев неподалеку первый дом, а за ним еще один, и еще…

Запустение виднелось повсюду: когда-то добротные, крепкие дома сейчас выглядели осиротелыми, заброшенными, никому не нужными сараюшками. Что примечательно — собаки не лаяли, народ по улице не ходил, да и вообще мне показалось, что деревня мертвая.

Дойдя до середины большой, широкой улицы, я наткнулась на магазин — крохотное деревянное одноэтажное здание, выкрашенное синей краской. Единственное здание, которое выглядело жилым. Напротив располагался заброшенный сельсовет и, кажется, бывшая почта. Два в одном, так сказать.

В общем, идти дальше мне как-то резко расхотелось, и я повернула обратно. Дорогу примерно запомнила, и ничего, что опять по полю на брюхе ползти, но сворачивать куда-то и искать новый путь к Митричу не рискнула бы ни за какие коврижки. Заблудиться на ночь глядя в подобном месте — сомнительное удовольствие, да и на постой к местным обитателям только сумасшедший рискнул бы попроситься.

«Улепетывать отсюда надо, и поскорее», — вопил внутренний голос, и я была с ним полностью согласна, вот только едва начала двигаться в обратном направлении, как заметила ее — старуху в жутком грязном тряпье: высохшую, костлявую, с какими-то полубезумными черными глазами, сверкающими из-под замотанного на лице платка. Из соседнего дома вышел старик, еле переставляя ноги, очень похожий на первую старуху, за ним еще один, и еще. И все они смотрели на меня.