— Немного. Моя бабушка родом из этих мест, — уклончиво ответила я. — К сожалению, она умерла, а я только сейчас начала понимать, как много о ней не знала. Подумала, съезжу, приобщусь, так сказать, к корням, может и пойму что.
— Значит, и про проклятие твоя бабушка тоже знала? — странно насторожилась Зинаида Кирилловна, а я поспешила ее успокоить.
— Вряд ли. Ее семья уехала из этих мест еще до революции, но завещала похоронить ее на вашем кладбище.
— Да, место здесь святое, благословенное. Оно и спасло мою матушку от проклятия страшного.
— Расскажите, — взволнованно попросила я.
Старушка помолчала, на меня пристально посмотрела и уселась обратно на стул.
— В ту страшную ночь бежать ей пришлось. Отец-то ее в деревне старостой был. А как грянула революция, как подняли голову опьяненные столичными речами местные пьяницы, как заговорили о свободе угнетенного народа, так и приказал он семье собираться. Чуял, что беде быть. Но не успели они, чуть-чуть не успели. В тот вечер отец какой-то обеспокоенный был, мужики к нему приходили, а он ругался на них, прогонял, отговаривал. А к ночи ушел, долго его не было, домашние уж спать собирались, но тут он появился, белый весь, глаза огромные, страшные, кинулся к жене, говорил что-то о зле, зле великом, схватил семью в охапку и велел в церковь бежать. А страшно было, путь-то не близкий, да еще через лес, да мимо кладбища. Он нас чуть ли не силой выталкивал, но тут снаружи топот да крики услышал, мужиков местных в окно увидел, хмельных, наглых, безумных каких-то. Тогда он домашним приказал в окно прыгать, а сам пошел с мужиками разбираться. Но мама не приняла его слова всерьез, осталась вместе с младшими братьями да сестрами…
Пока Зинаида Кирилловна увлеченно рассказывала об истории своей семьи, я заметила нечто странное: иногда она оговаривалась, заставляя подозревать, что это не мать ее, а она сама там была.
— Матушка тоже хотела остаться, да только кольнуло что-то внутри. А когда в горницу мужики ворвались, а один отца избитого за собой волочил… она и не поняла, как в окно сиганула, да побежала что было сил. Остановилась на краю деревни, опомнилась, возвратиться хотела, да тут увидала вдалеке зарево пожарища, поняла, что усадьба горит, а оттуда в небе что-то страшное на деревню надвигалось. Ни до, ни после я ничего подобного не видела, буря то была: грозная, страшная, всепоглощающая…
Зинаида Кирилловна снова замолчала, встрепенулась, словно опомнилась и засуетилась по кухне. Горячий чайник снова на плиту поставила, конфеты в полную вазу положила да так, что те на стол попадали, а я, повинуясь какому-то внутреннему чутью, взяла и накрыла ее руку своей.
— Знаете, а моя бабушка из тех самых Вронских была. Младшая дочь, а меня в честь старшей Маргаритой назвали.
Мои слова старушку не напугали, наоборот, она вдруг вскинулась, снова пронзительно на меня посмотрела и заплакала. А я поняла одно — наша встреча с Зинаидой Кирилловной вовсе не была случайной.
* * *
Успокоившись, Зинаида Кирилловна продолжила рассказ: как до церкви сквозь бурелом лесной пробиралась, как в дверь колотила, как в ноги батюшке местному кинулась, как плакала все, долго плакала, а за окнами такое творилось…
— Наутро стихло все, я собралась уже в деревню идти, но отец Федор остановил, тоже почувствовал, что в буре той что-то страшное, злое было, и это что-то в деревне осело. Он мне остаться и предложил. Приглянулась я ему, а по весне мы свадебку сыграли, тихую, скромную, да и зажили при церкви, пока власть новая Федю моего не арестовала. Его позже в лагерь отправили, а я здесь осталась его дожидаться. К тому времени уже детки были, да и село наше разрастаться начало.
— А ваши родные? Что с ними стало?
— Погибли они в ту ночь. Те, кто семью твою, деточка, погубили, и мою щадить не стали. Дом наш занял новый староста, да только счастье-то никому из них это злодейство не принесло. С тех пор никто из той деревни уехать так и не смог.
— Как так?
— А вот так. Пытались по первой торговцы, да те, кому злодеяние это поперек горла стало, да повернули все назад. Словно барьер какой их сдержал, сильный барьер, мощный, как церковная земля, на которую они ступить не могут. Так и вышло, что деревня осталась там, а здесь возникло село Павловское.
— Так значит, именно в этом состоит их проклятие?
— Не только, — покачала головой Зинаида Кирилловна. — Люди в деревне этой живут долго, а вот детишки с тех пор рождаться перестали. Те, что были, вырастали, женились и умирали, а их родители — те, кто в злодеянии участвовали, и те, кто знал о нем, живы до сих пор. Говорят, что они и не умрут, пока проклятие снято не будет.
— А вы? Уж простите, но в ту пору вам сколько было? Лет семнадцать? Но на стосемнадцатилетнюю старушку вы никак не тянете.
— Права ты, деточка, не тяну, и детишками меня Господь не обделил. У меня их семеро, а внуков и правнуков целая деревенька наберется. И за это, моя милая, я должна твою родственницу благодарить — Маргариту. В ту страшную ночь, когда я через лес к церкви бежала, ее встретила. Увидала, как она идет, в белом платье, волосы длинные на ветру, как змеи, извиваются, лицо белое-белое, без кровиночки, а глаза черные, зрачки всю радужку заполнили, я и обмерла вся, испугалась, на колени упала, креститься начала, а она схватила меня за руки, в глаза мои распахнутые глянула и сказала:
— Жаль отца твоего, — говорит, — хороший человек был. За него тебя спасу. Будешь жить, любить, детишек родишь много, зло и несчастья обходить стороной тебя будут, а если и случатся, то переживешь их легко, без ран в душе. Жизнь у тебя будет долгой, необычайно долгой, но ни болячки, ни немощность тебя не коснутся.
— Знала я, что за такой подарок платить придется, — вернулась к реальности Зинаида Кирилловна. — Маргарита и об этом поведала.
— Век минует и еще шестнадцать лет, и в сочельник встретишь ты, аккурат напротив своего дома, девушку, на меня похожую. Приведи ее к себе, чаем напои, да и расскажи все как есть, без утайки. Тогда отпустит тебя проклятие, и конец жизни свой ты встретишь с радостью, но коли ослушаешься меня и уедешь раньше времени из этих мест…
— Она не договорила тогда, да я и так не посмела бы. Потому за Федей своим в Сибирь не поехала, да предложения детишек и внуков погостить отвергала. Все боялась, что тебя пропущу. Хоть и сказала Маргарита, что ждать тебя не скоро, но все равно боялась. А вдруг в дороге, да в пути со мной что случится? Или там, за селом этим, мне так понравится, что возвращаться не захочется.
— А Маргариту вы больше не встречали? Не знаете, что с ней случилось?
— Нет, милая. Больше я о ней не слышала до сего дня.
— Вы думаете, это она то проклятие наложила?
— Тебе виднее, деточка. Семья Вронских всегда была необычной, что родители, что дочки их. Знаю одно — все, что сказала тогда Маргарита, сбылось. И про детей, и про зло, и про Феденьку моего. И про тебя тоже сбылось.
— Значит, теперь вы свободны?
— Наверное. И я рада этому. Я свой век прожила, хорошо прожила, правильно. Зла никому не желала, да не делала, старалась жить по совести, да по божьим законам, осуждать не спешила, но и другим не дозволяла. Да, милая, я готова идти дальше, да и Феденька уже давно меня заждался. Пора мне, деточка, пора.
Я поняла, о чем хотела сказать Зинаида Кирилловна. Каждый должен прожить то, что ему отмеряно, бабушка тоже так считала. А искусственно укорачивать или удлинять свою жизнь способны только трусы, те, кто жизни или смерти как огня боятся. Да, это я могла понять, не понимала другого — что мне-то со всеми этими знаниями делать? Ведь я ехала сюда сегодня только для того, чтобы набрать немного земли, да маму с бабушкой навестить, а получилось, что узнала еще одну страшную тайну моей семьи. И этой тайной стало проклятие целой деревни.
Могу предположить, что Маргарита, давая Зинаиде Кирилловне такие указания на мой счет, сделала это не просто так. Но чего она хотела? Чтобы я его сняла? Или вынесла из всего этого какой-то жизненный урок? Если первое, то как я, без году неделя, как ведьма, могла бы его снять? Это просто нереально. А если второе, то я этого урока и вовсе не понимаю. Единственное, что я могла сказать точно — у Маргариты, скорее всего, был тот же дар видеть будущее, что и у моей мамы, иначе как бы она могла обо мне рассказать? Но не значит ли это, что вся наша жизнь уже заранее предопределена? Написана кем-то там наверху?
