проявлять высочайшее уважение к жизни человека, никогда не прибегать к осуществлению эвтаназии;

хранить благодарность и уважение к своим учителям, быть требовательным и справедливым к своим ученикам, способствовать их профессиональному росту;

доброжелательно относиться к коллегам, обращаться к ним за помощью и советом, если этого требуют интересы больного, и самому никогда не отказывать коллегам в помощи и совете;

постоянно совершенствовать свое профессиональное мастерство, беречь и развивать благородные традиции медицины».

Когда-то, заканчивая девятый класс, я подумывала пойти по бабушкиным стопам. А что? Больницу я знала, как и все «прелести» работы медиком: низкая зарплата, огромная ответственность, частое перегорание, когда черствеешь, постоянно сталкиваясь со смертью.

Бабушка всегда говорила: «Когда смерть и страдания человека перестают тебя трогать и становится все равно, то это первый признак твоей собственной смерти, как медика». И я была с ней полностью согласна.

В эту профессию приходят по-разному: кто-то, как я, по родительским стопам, кого-то призвание зовет, а кого-то душа. Меня тоже звала. И я зашла в местный медицинский колледж, а там, прямо при входе, на стене была выбита эта клятва, только в немного уменьшенном варианте. Я долго на нее смотрела, проникалась, а вечером пришла к бабушке и заявила, что буду подавать туда документы. Бабуля выслушала меня, серьезно так, а после усадила в кресло, отложила вязание и сказала то, что надолго меня обидело. Она сказала, что это не мое, я не справлюсь, что медиком надо родиться, а она во мне ничего подобного не видит. Я тогда сбежала в свою комнату и долго плакала в подушку, пока бабушка не пришла, не погладила меня по волосам и не сказала:

— Не переживай, цветочек, ты найдешь свое призвание, в другом найдешь, и людям помогать будешь, как того твоя душа просит.

Бабушка ошиблась: свое призвание я так и не нашла, если только можно считать призванием мою мышиную возню в архиве корпорации «Немезида».

Отложив кинжал к сорочке, я взялась за следующую шкатулку, побольше. В ней лежали камни, всякие разные, от речной гальки до искусственного жемчуга любой расцветки и размера. Ничего драгоценного тут тоже не наблюдалось, а значит, неведомый клад раскопать в бабушкином сундуке мне не светило, но для меня эти камни хранили отпечаток ее жизни.

Я никогда не видела ее с ними, но могла представить, как она их перебирала, раскладывала на синей шелковой тряпице, в которую были завернуты несколько флаконов с порошками непонятного содержания. Открыть их я не рискнула, потом у нола или домового поинтересуюсь, не опасны ли снадобья?

Здесь же обнаружились и старые карты таро, очень изношенные, и вызывающие во мне недоумение. Неужели домовой прав, и моя бабушка все же была ведьмой? Ведь судя по степени потертости, ими пользовались долго и часто.

В третьей шкатулке лежал шар, настоящий, как у гадалок, похожий на тот снежный шарик, что мне подарили на Новый год. Я даже не поленилась подойти к серванту, достать подарок и сравнить оба варианта. Они в самом деле были похожи, только тот, который из шкатулки абсолютно прозрачный, а в подаренном по-прежнему творилось что-то непонятное: серый туман, огненные вспышки и полное отсутствие понимания, как же эта штука работает.

Я честно пыталась вчера найти выключатель, или вход для батареек, но ничего похожего не обнаружила. Но и вглядываться вглубь этого водоворота опасалась. Вдруг еще что-то жуткое привидится, вроде рогатого субъекта, подозрительно смахивающего на нашего нового босса.

А самая интересная и важная информация лежала в нижней шкатулке, закрытой на крючок. В ней были письма, какие-то бумаги и старые фотографии.

Взяв в руки самое первое, верхнее письмо, я узнала на конверте бабушкин почерк. Она всегда очень красиво, правильно писала, а я завидовала. Сама пишу отвратительно и неразборчиво, как многие доктора. Письмо было адресовано мне, но я не спешила его открывать. Испугалась.

На кухне в одном из ящиков гарнитура лежала старая коробка из-под обуви. И там бабушка хранила свои рецепты, важные бумаги, свидетельства, письма от подруг, там же лежал сейчас мой паспорт и диплом. Когда бабушка умерла, я просматривала их и ничего необычного не заметила, а здесь… даже от конверта, казалось, веяло силой.

Под письмом лежали старые черно-белые фотографии, и первая же меня особенно заинтересовала. На ней моя совсем молодая бабушка была с подругами, а внимательно присмотревшись к остальным девушкам, я с величайшим изумлением узнала в одной из них черты Валентины Ивановны, тети Вали — моей коллеги по архиву, и тети Нины — бабушкиной подруги, у которой долго лечилась после предательства моих, якобы, друзей.

А ведь я даже предположить не могла, что бабушку с тетей Валей могла связывать такая тесная дружба. И теперь стало понятно, почему она все эти годы так меня опекала, беспокоилась, переживала, советы давала. Она заботилась о внучке своей, так рано ушедшей, подруги…

Еще на одном старом снимке бабушка стояла рядом с высоким парнем в шляпе и так на него смотрела… с любовью и счастьем. Никогда ее такой не видела. Для меня она была бабушкой, строгой, серьезной, немного усталой, степенной, просто бабушкой. А я ведь ни разу не задумывалась, что мою маму не аист принес, что у бабушки тоже должна была быть своя история любви, а у меня дед.

Какая же я глупая, совсем не интересовалась прошлым своей семьи, а теперь и спросить не у кого. Что за мужчина рядом с ней стоит? Мой дедушка?

Я долго разглядывала его, насколько позволяла старая фотография. Высокий, статный (бабушка по сравнению с ним воробышек худосочный) мужчина в форме (военный что ли?). Волосы прямые, короткие, лоб высокий, мужественный подбородок, нос с горбинкой и очень выразительные глаза, взгляд такой… вроде фотография, а кажется, что прямо на меня смотрит, с укором каким-то.

Пока всматривалась в его глаза, вдруг вспомнила, как когда-то о нем упоминала тетя Нина. Если я правильно поняла, то он был женат и поэтому они с бабушкой не были вместе. Но фотографию его она хранила, а значит, любила. Безразличных так бережно не хранят.

На следующей фотографии стояли в обнимку пять женщин, трое из них знакомые, остальные две — нет. Все красивые, юные, улыбающиеся. Странно другое — на девушках были старинные платья начала двадцатого века, длинные в пол, в кружевах. А на обратной стороне бабушкиным почерком было выведено: «Валентина, Анастасия, Людмила, Янина и я. 1920 год».

— Это невозможно.

Бабушка ошиблась, ведь если подсчитать, то всем этим женщинам сейчас должно быть далеко за сто, а моя бабуля умерла в шестьдесят, тете Вале и того меньше.

— Бред какой-то! — фыркнула я и с опаской перевернула последнюю фотографию.

Лицо на снимке я узнала бы из тысячи.

Как часто я вглядывалась в него, навещая семейную могилу, как часто обращала к нему свои мысли, рассказывала о случившейся со мной ерунде. Мама такая красивая, русоволосая с длинной косой, улыбчивая, счастливая, с кокетливой родинкой над верхней губой, которая, увы, не передалась мне. У меня даже сердце заныло от грусти. Я не успела ее узнать, она умерла сразу же после моего рождения.

Когда-то, подростком, я винила себя в ее смерти, но бабушка со всей присущей ей твердостью и уверенностью заявила, что я ни в чем не виновата, что виноват мой подлый отец, которого бабушка ненавидела всем сердцем. Я ей поверила, вообразив, что мой папаша вероломно бросил мою чудесную, добрую маму, а она, бедняжка, так сильно его любила, что сердце ее светлое не выдержало боли и остановилось, дождавшись моего рождения. Я тоже стала ненавидеть отца и никогда у бабушки о нем не спрашивала. Даже сейчас мне было совсем не интересно, кто он. Если бросил беременную женщину, значит — негодяй, и этим все сказано.

Отложив дорогой сердцу снимок, я взяла в руки большую кожаную тетрадь, похожую на ежедневник. Она тоже была запечатана замком, вот только ключа от этого замка в шкатулке не было.