Короче, мне удалось запутать всех. На некоторое время, конечно, однако…

Среди студентов имелось несколько человек, реально обладавших талантом гитарного искусства. Мы с ними сдружились, и я стал брать у них уроки игры на гитаре. Громовская наука не пропала даром, и мне довольно быстро удалось освоить всякие там дим-аккорды и иные многозвучия. В том числе, освоил и игру перебором. В частности, разучил «Отель Калифорния»[1] группы Eagles, которую мы играли тремя гитарами, а я пел. Хорошо получалось.

Так хорошо у нас получалось, что мы перешли к разучиванию и совместному исполнению других хороших песен, которых у меня в памяти плеера было валом. Да и аккорды с аппликатурой я мог написать для любой. Дошло до того, что ребята стали сожалеть, что нет ударной установки, а то бы они, эх, как дали бы. Я подумал-подумал и ударную установку привезли. Кхм-кхм… Электрическую ударную установку, на которой были забиты в памяти ритм-секции тысячи песен. Только вставляй карты памяти.

Меня уже иначе, как Алладин и не называли.

Подходили ко мне девушки и говорили:

— Мишка, попроси джина, чтобы рыбки солёненькой привези и свеженькой.

— Сама проси, — говорил я.

— Алладинушка, потри лампу, мороженного хочется.

— Сама потри, — шутил я. — Но смотри, лампа сильно заколдованная. Долго тереть придётся.

— У, ты како-о-о-й, — улыбались и махали на меня рукой девушки.

Но и тёрли, и просили. Вообще, у меня с девушками наладились очень тёплые и интересные взаимоотношения.

Я, практически на постоянной основе, «прописался» в художественной мастерской, которую все стали называть «малярня», и порой там у меня собирался кружок «любителей выпить кофе». Не многие студенты, кстати, любили кофе. Очень немногие. У меня собиралось человек десять всего. В том числе и преподаватели. Ну, а какой кофе бел ликёра, или коньяка? И мы потребляли… По чуть-чуть… По слегка… Вместе с преподавателями. А что? Обстановка располагала.

Я навёл в «малярне» порядок: убрал хлам, накопленный годами, сколотил наклонный стол для рисования стенных газет и поставил его у окна. Собрал из досок основу для диванов и кресел, постелил на них набитые сеном подушки, накрыл негорючим брезентом и поставил всё в другом углу вокруг квадратного стола с настоящей кофе-машиной в центре столешницы.

В другом углу стоял большой холодильник, который я после отъезда обещал продать директору совхоза. Как и кофе-машину, кстати, и много чего ещё. В рассрочку, да. Всей суммы, у него не набиралось. Рядом с холодильником стоял небольшой столик с «ростером» — машиной для обжарки кофе.

В наших магазинах, я уже говорил, часто продавался не обжаренный кофе, а жарить его ещё нужно было уметь. Основная загвоздка в жарке была такая, что обжаривать зёрна кофе нужно было быстро, а без перемешивания некоторые зёрна кофе подгорали, а другие недожаривались. И оттого вкус заваренного кофе из таких зёрен был, э-э-э, не тем, который хотелось бы пить. А в «ростере» кофе очень быстро, благодаря высокой мощности, нагревался и одновременно перемешивался, оттого обжариваясь равномерно. И можно было его равномерно недожаривать или пережаривать. На свой вкус. Мне нравился пережаренный кофе, а кому-то — наоборот. В любом случае при жарке кофе аромат стоял такой, что кружилась голова и улучшался аппетит.

Наши посиделки мы называли «заседание штаба комсомольского прожектора». Им ы действительно заседали и обсуждали итоги недели. Только в неформальной обстановке.

Просто, когда я всё устроил, а это произошло на третьей неделе, я предложил посовещаться «у меня», где приготовил для всех кофе и поставив малюсенькие рюмочки, налил в них девушкам кофейный ликёр, а преподавателям коньяк. Из импортных бутылок налил, с английскими буквами и эмблемами. Это были Mr. Black Cold Brew — австралийский ликёр, и Hennessy — один из известнейших в мире коньяков.

Курить разрешалось. У меня в каждом углу стояло по огромному огнетушителю разных типов: пенный, порошковый, углекислотный и воздушно-эмульсионный. Ещё и вода была проведена с кухни, ха-ха! Дипломники политеха у меня отрабатывали практику на славу, да-а-а…

Так с тех пор и повелось. Мы обсуждали итоги недели, потом руководитель нашего стройотряда выходил на балкон моей «каморки», зачитывал итоги, оглашал подсчёты, и объявлял приказ о поощрении студентов дискотекой. Выхода руководителя студенты ждали, как выхода понтифика на балкон собора Святого Петра. А объявления результатов трудовой недели, как белого дыма из дымохода Сикстинской капеллы в Ватикане.

Ибо, в течение недели никто не знал, сколько, кто собрал картофеля. Просто устанавливалась норма: от сих, до сих. Можно было брать повышенные обязательства. И тогда, победив, получить приз. Например, несколько ящиков лимонада.

Я действовал дерзко, но без вызова или апломба и мои предложения и действия давали результат. Поэтому преподаватели «велись» на мою инициативу, а студенты пахали не за страх, а за совесть. И я пахал вместе с ними. И тоже не знал, кто сколько сделал за день. Конечно мы подсчитывали. Ха-ха… Шила в мешке не утаишь… Но это были наши подсчёты, а не официальные. Официальную сводку с полей, встречали оглушительным рёвом и сногсшибательными аплодисментами. А вечером в субботу была такая же сногсшибательная дискотека. Часов до трёх ночи. Ведь в воскресенье — выходной.

А в ночь на пятое воскресенье картофельной жизни случилось чрезвычайное происшествие. Андрей Федько поехал ночью на грузовой машине. Не справился с управлением и машину перевернул. В кузове грузовика ехал Саша Гибатулин, которому бортом кузова к земле прижало руку. Он, как говорили, в последний момент запрыгнул в кузов, и Андрей не знал, что у него в машине пассажир. Пьяные был все. Кузов был оббит железом, и руку врачам спасти не удалось. Андрей Федько попал под следствие и получил условный срок. Больше приключений в Данильченково не было. После этого события жизнь в нашем лагере зачахла.

Комсоргом группы я быть отказался, сославшись на то, что, как единственный член союза художников СССР Приморского края комсомольского возраста, являюсь членом бюро краевого комитета ВЛКСМ. Там я вёл работу с детскими художественными школами и помогал организовывать пропагандистско-агитационную работу в городских комсомольских организациях через горком комсомола. В основном, — придумывая и утверждая агитационные плакаты и листки. В общем-то, — рутина, но какое-то время она отбирала. Немного времени занимало каратэ и самбо. Каратэ раскручивал Владимир Жлобинский под моим непосредственным контролем качества освоения базовой техники, а школьное самбо вёл физрук Анатолий Иванович.

Каратэ у нас хоть и считалось с ограниченным контактом, но на руки в спаррингах наши каратэки надевали небольшие перчатки для боевого самбо из будущего, а на головы качественные шлемы. От туда же.

С марта этого года пола движуха по созданию федерации каратэ. Был изданприказ о формировании федерации, проводились совещания в министерстве по спорту на эту тему. В Москву пригласили Эйити Эригути — генерального секретаря «World Union of Karate-Do Organizations». Он приехал в конце октября не один, а с группой, э-э-э, японских «товарищей», которые в институте физкультуры провели показательные выступления.

Я там был, мёд пиво пил, ха-ха.

Дело в том, что пока я убирал картошку, а Министерство спорта СССР решило пригласить японцев для консультаций, министерству поступили рекомендации из соответствующей структуры пригласить на встречу меня — единственного гражданина СССР умудрившегося выступить на чемпионате мира в Токио и занять восьмое место среди двухсот участников.

В министерстве спорта удивились, но рекомендации выполнили, пригласив меня на саммит официально.

Эйити Эригути, в отличие от наших деятелей спорта, узнав о присутствии меня в списках делегации, не удивился. Мы были с ним знакомы по Токио. Нас ещё в феврале знакомили в доме губернатора Минобэ. И там мы говорили с ним о развитии каратэ в СССР. Я ему много чего рассказал полезного.