Она кивала, иногда закрывала глаза, и я чувствовал, как по спине у меня бежит холодок.

Мне всегда казалось, что я мужчина, который может выдержать многое. Работа, трудности, драки в юности — всё это проходило через меня и не ломало. Но вот здесь, в коридоре роддома, когда я слышал крики женщин за стеной, я понял, что не готов. Не готов видеть, как ей больно, и не иметь возможности убрать эту боль.

Когда её повели в родильный зал, я пошёл вместе. Не мог оставить. Я не из тех, кто прячется в коридоре. Если она идёт в эту боль — я рядом.

Картина родов врезалась в память слишком ярко. Белый свет ламп, запах антисептика, врачи. А я держу её за руку. Она сжимает мои пальцы так, что кажется, сломает кости. И я готов — пусть ломает. Лишь бы выплеснуть эту боль хоть куда-то.

Я видел её лицо: искажённое от усилия, от боли, но такое красивое в своей силе. Она боролась. Ради новой жизни, ради нашей дочери.

— Дыши… молодец… ещё немного… — говорил врач, но в ушах у меня всё гудело, и я слышал только её хриплый голос, только её дыхание.

В какой-то момент я подумал, что сердце у меня просто остановится. Я не выдержу. Но потом — этот звук. Первый крик. Такой звонкий, такой резкий, такой живой.

Я замер. В глазах защипало, в груди что-то рвануло, и я понял: Вот ради чего всё.

Нам показали крошечное сморщенное личико, ручки, которые дрожали, как у птенца. Я протянул руки и впервые держал её. Тёплую, живую, мою.

— Это наша Любовь, — прошептал я. Голос дрожал, горло сжимало, но я говорил: — Я вас не подведу. Никогда.

Я плакал. Настоящий мужик, почти два метра ростом, с кулаками, которыми когда-то решал все проблемы, — стоял и рыдал над маленьким комочком жизни. И мне было плевать, что кто-то это видит.

Я смотрел на неё и не мог поверить. Маленький носик, крохотные пальчики, сжатые в кулачок. Она улыбнулась во сне — и в тот момент моё сердце растворилось.

Оля лежала на кровати, уставшая, но с глазами, полными света. Я подошёл к ней, поцеловал мокрый лоб и сказал:

— Ты — моя героиня. Ты подарила мне чудо.

Она слабо улыбнулась:

— Это мы вместе.

Я никогда не слышал имени, которое звучало бы так правильно. Никаких вариантов больше и не могло быть. Только Любовь. Потому что именно это слово описывало всё, через что мы прошли: боль, страх, надежду и наконец счастье.

В палату я шёл, словно пьяный. Мир вокруг будто изменился. Всё стало другим: стены, люди, даже воздух. Я шёл и думал: «Я отец. У меня дочь. Моя девочка».

Когда родители приехали и впервые увидели внучку, я снова едва не расплакался. Мама… она как будто помолодела лет на десять. Держала Любу и плакала тихо, гладя по щеке. Папа, строгий и суровый, сидел у колыбели и что-то бормотал себе под нос, напевая. Я никогда раньше не видел, чтобы он пел.

А Кирюша… вот кого невозможно было остановить. Он сразу сказал:

— Это моя сестрёнка! Я её никому не дам!

И я гордился им так, как никогда.

В тот вечер, когда мы остались одни, я долго не мог уснуть. Сидел рядом с кроваткой и слушал, как она сопит. Иногда улыбалась во сне, и я тоже улыбался, как дурак.

Я думал: «Ради вас я готов на всё. На любое испытание, на любую боль. Если бы надо было — я бы отдал жизнь. Но судьба подарила мне второй шанс. И я его не упущу».

Я понял простую вещь: счастье — это не успехи, не деньги. Настоящее счастье — это сейчас, в этой комнате. В маленькой кроватке сопит моя дочь, и рядом со мной спит женщина, которая подарила мне этот мир заново.

Говорят, первые месяцы после рождения ребёнка — самые трудные. И это правда. Но вместе с тем — самые светлые.

Никто не готовит тебя к тому, что сон станет роскошью. Что ты будешь вставать среди ночи, шатаясь от усталости, но при этом улыбаться, когда крошечные ручки хватают твой палец.

Я помню первую ночь дома. Казалось, что мы с Олей попали в новый мир. Вроде бы знакомая квартира, знакомая мебель, но теперь в ней звучали другие звуки — тихие сопения, всхлипы, крошечный плач. Всё изменилось. Даже воздух стал другим: он пах молоком, детским кремом и каким-то особым теплом.

Я ходил по комнате кругами, укачивая Любу. Оля лежала на кровати, усталая до предела, и смотрела на нас с такой нежностью, что сердце сжималось.

— Дай я сам, — сказал я тогда. — Ты и так сделала больше, чем возможно. Спи хоть немного.

Она улыбнулась сквозь сон и прошептала:

— Спасибо…

Я стоял у окна, баюкая дочку. За стеклом была ночь, редкие фонари, редкие прохожие. А у меня на руках — целый мир.

Первые недели были похожи на марафон. Кормления, пелёнки, колики, крики. Иногда я не понимал, где день, где ночь. Но в этих днях было что-то особенное.

Помню, однажды ночью Люба долго не могла успокоиться. Я взял её на руки, ходил по комнате, шептал что-то, пел. В голове всплывали обрывки песен из детства, какие-то смешные мелодии. И вдруг — она затихла. Засмотрелась на меня, будто всерьёз пыталась понять, кто я такой. А потом… улыбнулась. Её первая осознанная улыбка.

Я сел на диван, боясь пошевелиться, и просто смотрел на неё. В груди что-то сжалось, и я понял: ради этой улыбки я готов пройти через всё.

Кирюша тоже рос. Я боялся, что он будет ревновать. Но он оказался удивительным братом. Он мог часами сидеть возле кроватки и рассказывать сестрёнке сказки. Его серьёзный детский голос звучал так трогательно, что я иногда подслушивал из коридора и едва сдерживал смех и слёзы одновременно.

— Пап, а можно я её покачаю? — спрашивал он.

— Она ещё маленькая, — отвечал я.

— Но я осторожно, честно!

Я видел, как в его глазах горит гордость. И тогда разрешал ему подержать её на руках, сидя рядом, обняв его за плечи. Кирюша смотрел на Любу, будто держал в руках сокровище.

— Это моя сестра, — говорил он каждый раз. — Я её никому не дам.

И я верил. Потому что видел, как сильно он её любит.

А родители… они словно снова стали молодыми. Мама каждый день приезжала с супами, пирогами, котлетами. Я снова чувствовал запахи детства, когда заходил на кухню.

— Ешь, сынок, — говорила она строго, ставя передо мной тарелку. — Ты теперь отец двоих детей, тебе нужны силы.

— Мам, я не голоден, — иногда возражал я.

— Глупости! — отмахивалась она. — Как можно быть не голодным, когда у тебя столько забот?

Папа же был другим. Он не говорил много, не сюсюкал. Но я видел, как он подолгу сидит у кроватки, держа внучку за руку. Иногда тихо напевал что-то старое, из своего детства. Его суровое лицо смягчалось, и я понимал: внуки — это то, что открывает даже самые закрытые сердца.

А мы с Олей… мы учились быть родителями вдвоём. Иногда спорили, иногда смеялись до слёз. Я ловил её уставший взгляд и понимал: ей тяжело. Но она никогда не жаловалась.

— Ты у меня героиня, — говорил я, целуя её руки. — Я бы без тебя не справился.