Прошло пять дней.

Руслан всё ещё не открывал глаза. Он лежал, словно в другой реальности, отгороженный от неё и от всего мира стеклянной стеной бессознательности.

А Оля всё равно приходила. Каждый день. В одно и то же время. Садилась рядом и ждала.

Ей казалось: если она уйдёт хоть на миг — он может потеряться. Поэтому она держала его руку, рассказывала про день и шептала:

— Пожалуйста, возвращайся. Мы ещё не закончили.

И в её глазах, несмотря на всю усталость, наконец появилось то, чего не было уже давно. Не ненависть. Не равнодушие.Надежда.

Палата реанимации жила своим механическим ритмом: писк аппаратов, размеренный свист дыхательных трубок, слабое мерцание ламп, от которых всё вокруг казалось нереальным, как в дурном сне. Пять долгих дней тянулись для Оли, словно годы. Она приходила сюда каждое утро и уходила лишь тогда, когда врачи настойчиво просили дать пациенту и себе отдохнуть. Но как можно отдыхать, когда человек, которого ты когда-то любила больше жизни, лежит без движения, а твой маленький сын каждую ночь спрашивает: «Мам, а папа проснётся?»

Оля сидела рядом, слегка согнувшись, словно сама уже стала частью этого кресла. На её коленях лежал блокнот, в который Кирюша рисовал «папины картинки»: дом с красной крышей, солнце, мама и папа, держащие его за руки. Каждый день он передавал новый рисунок, и Оля аккуратно подкладывала их под прозрачный стакан с водой у кровати Руслана, словно это были маленькие письма, способные разбудить.

Сегодня было особенно тяжело. Ночь она почти не спала: Кирюша плакал во сне, зовя папу, и Оля сидела рядом с его кроваткой до рассвета. Лицо было уставшим, под глазами залегли тени, но она всё равно пришла. Села. Взяла его руку.

— Ну что, — прошептала она, глядя на неподвижное лицо. — Сколько ещё ты будешь молчать, Руслан? Я уже не знаю, что тебе рассказывать. Про подготовку к школе рассказывала. Про пирог, который у меня сгорел, тоже рассказывала. Даже про то, что в парке какой-то дедушка читал стихи, и это было очень мило. А ты молчишь…

Слёзы вдруг подступили к горлу. Она опустила голову, прижала его ладонь к своей щеке.

— Ты говорил, что любишь меня… — её голос дрогнул. — И вот лежишь, и даже не открываешь глаза. А я… я не знаю, люблю ли я тебя сейчас или ненавижу, но я… я хочу, чтобы ты жил. Слышишь? Просто живи.

Часы показывали уже почти обед, когда Оля решила чуть приоткрыть окно, впустив свежий воздух. В палату ворвался запах мокрой листвы — с утра прошёл дождь. Она глубоко вдохнула и вдруг услышала:

— …Оля…

Она замерла. Ей показалось. Должно быть, померещилось.

— Оля… — чуть громче, хрипло, едва слышно, но это был он.

Оля резко повернулась. Руслан. Его губы дрожали, глаза пытались приоткрыться. Она подскочила к кровати, вцепилась в его руку, наклонилась почти вплотную.

— Я здесь! Я здесь, слышишь?! — её голос сорвался на крик и шёпот одновременно. — Руслан, я рядом, пожалуйста, не молчи!

Его веки дрогнули и, словно с трудом преодолевая огромную тяжесть, открылись. Глаза были мутными, непонимающими, но в них блеснула жизнь.

— Оля… — он прошептал, и из уголка губ скатилась тонкая слеза.

У неё перехватило дыхание. Всё, что она держала в себе эти пять дней — страх, злость, боль — вырвалось наружу. Слёзы хлынули градом. Она прижала его ладонь к своим губам.

— Господи… ты живой… ты слышишь меня… ты вернулся…

Руслан попытался улыбнуться, но вышло лишь слабое движение губ. Голос звучал глухо, словно через сотни стен:

— Я…

— Не говори ничего, — Оля закачала головой, прижимаясь к его руке. — Тебе нельзя. Всё потом. Просто лежи. Просто будь.

Он снова закрыл глаза, но не провалился в бездну, а остался здесь, рядом. Его дыхание стало ровнее, аппараты пискнули успокаивающе.

Когда вошёл врач, Оля ещё не успела вытереть слёзы.

— Он пришёл в себя! — почти закричала она, оборачиваясь.

Врач посмотрел на показатели, кивнул:

— Сознание возвращается. Это хороший знак. Но разговоры пока ограничить. Организм ослаблен.

Оля кивала, но внутри её душа уже пела. Она села обратно на стул и держала его руку так крепко, будто больше никогда не отпустит.

Вечером, когда она пришла домой, Кирюша выбежал в прихожую и вцепился в её юбку:

— Мам! Мам, папа проснулся?

Оля присела, заглянула ему в глаза и впервые за много дней улыбнулась — настоящей улыбкой, сквозь слёзы, сквозь усталость:

— Да, малыш. Он открыл глаза.

Кирюша закричал от радости и побежал в комнату рисовать «самую красивую картину для папы».

А Оля стояла у окна, глядя на огни вечернего города. И в её сердце, где так долго было только холодно и пусто, впервые за долгое время зажёгся маленький тёплый огонёк.

Руслан вернулся. И теперь у неё появился новый страх — не потерять его снова.

Больничная палата напоминала остров тишины среди бурлящего города. За окном шумели машины, слышались голоса, но здесь царила почти сакральная тишина. Только редкие шаги медсестёр в коридоре и ритмичный писк аппарата рядом с кроватью нарушали её. Руслан лежал, бледный, словно из воска, с забинтованной рукой, подключённый к капельнице. Веки его были тяжёлые, но глаза — живые, цепляющиеся за мир.

Оля вошла тихо, как всегда, с небольшим свёртком — рисунком Кирюши и домашними булочками. Она не знала, зачем приносит еду: Руслан всё равно не мог её есть. Просто… ей хотелось, чтобы в его палате был запах дома, запах жизни.

Она поставила пакет на столик и села рядом. Уже хотела сказать привычное «привет», но он вдруг заговорил первым, еле слышно:

— Ты… опять плакала?

Оля вздрогнула. Не ожидала, что он заметит. Быстро провела ладонью по щеке, будто стирая следы усталости.

— Нет… показалось.

Руслан чуть улыбнулся, слабой, но знакомой улыбкой:

— Я тебя слишком хорошо знаю. Даже если глаза сухие… у тебя голос другой.

Его слова обожгли изнутри. Она отвернулась к окну, чтобы скрыть дрожь.

— Руслан, тебе нельзя говорить долго. Тебя предупреждали врачи.

— А я всё равно буду, — упрямо сказал он, облизнув пересохшие губы. — Я думал, что уже не успею ничего сказать тебе. Когда машина летела… я видел только тебя. И понял: если ты выживешь, я могу отдать всё. Жизнь, руки, ноги — что угодно. Лишь бы ты и Кирюша были живы и счастливы.

Он замолчал, переводя дыхание. Оля резко повернулась к нему, в глазах слёзы.

— Замолчи! Не смей так говорить! — почти выкрикнула она, сжав его руку. — Не смей… Ты не понимаешь, что для Кирюши ты — целый мир! Ты не имеешь права уходить!

Руслан закрыл глаза, но его пальцы едва заметно сжали её ладонь.

— Я безумно люблю тебя, Оля, — тихо произнёс он. — Я думал, что потерял навсегда шанс сказать это. Я люблю тебя так, что сам себе противен за то, как всё разрушил. Ты можешь ненавидеть меня, кричать, выгнать, но знай: ради тебя и нашего сына я готов на всё. Даже если мы никогда не будем вместе.

Его голос дрогнул, и в палате повисла тишина. Оля сидела неподвижно, только слёзы текли по щекам. Она смотрела на его исхудавшее лицо, на синие круги под глазами, на эти губы, едва державшиеся за слова — и в груди что-то ломалось.

— Зачем ты это делаешь со мной… — прошептала она, не выдержав. — Зачем снова заставляешь верить?

Руслан с трудом открыл глаза, посмотрел прямо в неё.

— Потому что это правда. Больше никаких игр, никаких обид, никакой гордости. Только правда: я люблю тебя и буду любить, пока дышу.

Оля закрыла лицо ладонями, не в силах справиться с нахлынувшими эмоциями. Она не могла простить его — ещё нет. Но и отрицать, что эти слова проникли в самую глубину души, тоже не могла.

Она убрала руки с лица, наклонилась ближе, её голос дрожал:

— Тогда живи. Если ты правда так любишь — живи ради меня и ради Кирюши. Это единственное, чего я хочу.