По моим щекам потекли слезы. Мне было все равно, что я мог выглядеть слабым или ничтожным. Я видел, как ей больно. Что она вчера проживала весь этот ужас одна. Что она звонила мне, а блять, посчитал переговоры важнее нее и нашего ребенка. Я хотел взять её за руку. Она отдёрнула её.

— Ты убил нас, Руслан. Не только ребёнка. Нас. Ты мне противен. Я никогда не думала, что ты сделаешь это с нами.

Я вздрогнул, будто меня ударили. Но хуже было то, как спокойно и холодно она это сказала.

— Я люблю тебя…Оль, — говорил я подползая на коленях к ее ногам.

— А я — больше нет. Ты все убил.

— Дай мне шанс…Оль, я очень тебя люблю.— в глазах вновь появились слезы от осознания того, что я сломал ее, что больше не будет той любви в ее глазах.

— Я уже жила с мужиком, который унижал меня. Второй раз я не выдержу . Уходи, хватит мучить меня. Вещи я заберу позже.

Я вышел в коридор, сев прямо на скамейку. Ноги дрожали, руки тряслись. Я смотрел в одну точку и только сейчас понял: Я всё разрушил. Сам. Одним словом. Одним моментом. И теперь у меня нет ничего. Ни ребёнка. Ни семьи. Ни прощения.И я не знаю, как жить с этим дальше.

Хотелось отмотать вчерашний день вплоть до секунды, когда вошла Оля. Да, блять, нужно мотать последние недели. Надо было приходить домой, нежно обнимать и целовать ее, говорить, как сильно люблю. Какая она красивая. А не ругаться с порога, портя всем вечером. А я начал ценить все то, что у меня было, потеряв это. Я знал Олю, она не простит. Но я не оставлю попытки вернуть ее. Я в лепешку расшибусь, лишь бы вновь услышать ее и смех наших детей.

Прошло три долгих, выжженных изнутри дня с того момента, как Оля оказалась в больнице.

Ночи сливались в один бесконечный кошмар: кровь на белом кафеле, пустые стены, застывшие взгляды, тишина, в которой гремел её крик. Во снах она снова и снова слышала гулкое эхо по пустому дому и чувствовала, как что-то необратимо уходит. Пробуждение не приносило облегчения. Лишь усталость, тяжесть на груди и одиночество, которое не снимали даже уколы.

Руслан... он слал цветы каждый день — огромные, свежие, пахнущие извинением. Присылал еду, теплую одежду через Лену. Он будто пытался замолить вину через вещи, как будто упаковка могла вернуть утраченное. Он спрашивал, как Оля, получал в ответ сухое, колючее «живёт». Лена говорила холодно, сдержанно, и каждый её ответ резал Руслана сильнее любого крика.

Утром, когда палата наполнилась солнечным светом, врач сказал, что Олю выписывают. Слабая, как будто сломанная, она стояла у окна, не зная, куда теперь идти, как дышать. Она знала: домой — уже не домой. Дом опустел.

Руслан приехал. Ждал внизу, с помятым лицом и глазами, полными вины. Но Оля попросила Лену поехать с ней. Сама, молча, села в машину.

Когда машина тронулась, она повернулась к нему и тихо, как будто констатируя факт:

— Я подаю на развод.

Словно удар. Его лицо побледнело, как у человека, который услышал приговор. Он попытался говорить, сбивчиво, с болью:

— Я люблю тебя... по-настоящему. Я не отпущу. Я буду бороться. Хоть на коленях.

Он и встал. Прямо у подъезда. На холодный асфальт. В его глазах была не спектакль, а отчаяние.

Но сердце Оли было уже не в её груди. Оно лежало в той палате. Оно ушло вместе с её ребёнком.

— Ты сам сказал, что мы мешаем. — Она смотрела на него, будто сквозь. — Малыша больше нет. И меня рядом с тобой — тоже.

Когда девушки вернулись за вещами, в квартире стояла звенящая тишина. Лена с мужем собирали Олины платья, чайники, коробки с мёдом, альбом Кирилла с рисунками.

Оля вдруг села на кровать. Лицо обмякло, плечи опустились. И снова — слёзы. Беззвучные, горькие, такие, которые прожигают кожу.

— За что мне всё это?.. — прошептала она, сжимая пальцы. — Почему даже хорошие мужчины в итоге ломают? Я бы могла сама воспитать двоих. Я бы смогла...

Лена подошла, крепко её обняла, поглаживая по волосам. Не было слов. Только дыхание и тепло плеча.

— Я дам себе день. Может, два, — продолжила Оля, чуть дрогнув голосом. — А потом вернусь в кондитерскую. Нужно жить. Управляющая пока держит всё, но я... я должна что-то делать. Иначе — сойду с ума.

Тем временем Руслан... он не поехал в пустую квартиру. Он не выдержал. Вместо этого — к родителям. Любимый дом, деревянная веранда, знакомый запах маминой кухни — всё, как в детстве. Только за столом он вдруг начал говорить. Впервые за всё это время — честно.

Он рассказал всё. Про утро, про крик, про то, как своими словами он потерял не просто ребёнка — потерял Олю, семью, смысл.

Мама смотрела на него и плакала. Но не от сочувствия — от разочарования.

— Ты ведь знал, Руслан… знал, через что она прошла. Я тебе два года назад говорила: береги. Не ранней любовью, а взрослой. Она уже жила в аду — не твоя задача была стать его повторением. Ты её подвёл…

Отец молчал. Только сжал руку сына и сказал:

— Сынок… если ещё остался шанс — цепляйся зубами. Но если её боль больше любви — прими. Уважай.

А в другом конце города Оля стояла на кухне, прижимая к груди кружку с чаем. Кирюша мирно спал в соседней комнате. И впервые за эти дни — ей было по-настоящему страшно. Не за ребёнка. А за себя. За то, сможет ли она снова верить. Открыться. Жить.

Но потом она вытерла лицо и прошептала:

— Два дня. Я поплачу ещё два дня. А потом — крем, шоколад и тесто. Моя жизнь — моя ответственность. Пусть будет горько, но по-настоящему.

Утро было тусклым, будто небо не могло решиться — плакать или спрятаться. Руслан вошёл в офис с каменным лицом, скрывая бурю внутри. Костюм сидел идеально, но в глазах — бессонница, вина и тяжёлый, удушающий страх потерять единственное настоящее, что у него было.

Он почти дошёл до лифта, когда услышал глухой, твёрдый голос позади:

— Руслан!

Он повернулся — и увидел Ваню. Того самого, который всегда был рядом с Олей. Защитник. Брат по духу. Каменная стена, стоящая на страже её покоя.

Руслан не успел ничего сказать.

Глухой удар пришёлся точно в челюсть — сухой, уверенный, без эмоций, но с такой яростью, что звенело в ушах. Тело качнулось, боль взорвалась по челюсти, как взрывной заряд. Кровь выступила на губах, тёплая, солоноватая, и поползла по подбородку.

— Мудак ты, — сухо выдохнул Ваня, сжав кулаки, — и ещё мало.

Руслан не ответил. Он лишь достал из кармана салфетку и молча стёр кровь с губ. Не было ни злости, ни попытки защищаться.

Только тихо, почти с хрипотцой, прошептал:

— Я знаю... Всё знаю. И заслужил. Но я не могу её потерять. Не могу. У меня уже есть план. Я всё исправлю. Или хотя бы попробую. Мне нужно, чтобы она услышала меня.

Ваня молча посмотрел ему в глаза. Там было то, чего не ожидал даже он — полное опустошение, но вместе с тем — отчаянная решимость. Он ничего не сказал. Просто развернулся и ушёл. Удар — был его ответом.

На следующий день Руслан стоял перед множеством камер. Пресс-конференция, приуроченная к запуску нового направления в компании. Он должен был говорить о бизнесе, о развитии, о стратегии. Он репетировал речь ночью. Почти всё забыл.

Журналисты задавали вопросы, один за другим, вежливо, делово, будто у него под кожей не рвётся душа на куски. Он отвечал. Машинально. Механически.

Но в какой-то момент он замолчал. Вдохнул. Выдохнул. И вдруг сказал не по сценарию:

— Прежде чем мы продолжим... Мне нужно сказать кое-что, что не касается бизнеса. Это личное. Но... важное.

Журналисты замерли. Камеры щёлкали. Ожидание висело в воздухе, как натянутая струна.