Телевизоры включались в домах не сами по себе. Люди стучали в двери соседям, телефонная сеть разом оказалась перегруженной. На одном из каналов, под логотипом государственного телевидения, ровным голосом диктора звучало:

— Согласно журналистскому расследованию, в Варшавском воеводстве раскрыта организованная сеть священников-педофилов. Более тридцати представителей духовенства причастны к преступлениям против несовершеннолетних. Документально подтверждено — епархия скрывала эти факты на протяжении многих лет.

А потом что-то щёлкнуло в головах людей. То ли боль, то ли стыд, то ли ярость. Началось с тихих выкриков у костёла Святого Иосифа. Затем бросили первый камень. Через пять минут взлетели бутылки с горючей смесью.

«Западный фасад прихода на улице Гжибовской охвачен огнём», — ровно сообщил «Друг».

Окно нейроинтерфейса открыло сразу шесть локаций. В каждой из них — толпы, крики, огонь, разбитые стёкла, бегущие священники, сбитые двери, выброшенные на мостовую облачения, за которыми тянутся следы крови и сломанных судеб. Кто-то лупил доской по церковной скамье. Кто-то волок за волосы священника, пытавшегося выбраться через служебный вход.

У костёла Святого Станислава раздался выстрел, потом второй. Какой-то поляк в пальто кричал:

— Мой сын повесился из-за тебя, подонок! Где ты был, епископ⁈ Где был, когда он умолял спасти его⁈

«Передача на канале телевидения синхронизирована, — доложил „Друг“. — Наше расследование дублировано на частотах радио. Народная реакция превышает прогноз на сорок три процента. Начинается неконтролируемая эскалация.»

Инна вышла из спальни босиком, накинув халат, держа в руках чашку чая.

— Что происходит? — спросила она тихо. — Только что слышала выстрел, как будто в прямом эфире.

Губы сами выдохнули:

— Это только начало.

Сумерки продолжали медленно опускаться на центр Варшавы, как пыльное покрывало на мебель в покинутом доме. Над костёлом Святого Станислава поднимались серые клубы испарения — тепло от нагретых стен ударялось в промозглый январский воздух.

Сначала у входа собралась пара человек. Мужчина в ватнике, женщина в косынке. Потом ещё трое. Потом десяток. Никто не расходился. Люди молчали.

— Я его сюда приводила! — вдруг выкрикнула пожилая женщина с дрожью в голосе. — Я верила им! Верила!

— Хватит покрывать извращенцев! — поддержал кто-то из глубины толпы. — Это не храм, это логово антихриста!

Раздался звон стекла. Молодой парень с рваным шарфом метнул бутылку в верхнее витражное окно. Цветное стекло не выдержало и разлетелось брызгами — багрово-синими, зелёными, словно рассыпались грехи на тротуар. Толпа замерла на долю секунды, потом вспыхнула, как сухой хворост.

— Они нас годами учили молчать, — выкрикнул кто-то. — Пора говорить!

Костёл был обнесён решёткой, но она лишь подчёркивала театральность происходящего. За ней, у главного входа, застыл молодой полицейский в форменном пальто. Рядом стояли ещё двое. Все трое молчали, не двигаясь.

— Приказ — наблюдать. Не вмешиваться. Только если будет угрозa жизни, — передал дежурный офицер по радиосвязи, и это услышал каждый из них.

Толпа рванула вперёд.

Кто-то повалил ограду, кто-то схватил урну и швырнул её в двери костёла. Глухой удар, звон, хруст дерева. Женщина в светлом пальто подошла и со всей силы ударила зонтом по бронзовому распятию над входом.

— Моему сыну было восемь! — закричала она, а голос её сорвался и перешёл в вой.

Полицейский шагнул было вперёд, но напарник остановил его рукой.

— Ещё рано, — прошептал тот. — Смотри, но не вмешивайся.

Над толпой развевались обрывки плакатов. Один из них гласил: «To nie wiara, to hańba!» (Это не вера, это позор!)

С ближайшей улицы послышались сигналы автомобилей. Кто-то затянул старую, забытую песню, превращая её в траурный марш. Люди всё прибывали. Уже собралось несколько сотен.

У витража появился мужчина в костюме, седой, с лицом чиновника. Он попытался что-то сказать, но его слова утонули в шуме, а потом его лицо залепили яйцом.

В этот момент толпа взорвалась окончательно.

«Погром начался, — ровно отметил „Друг“ в интерфейсе. — Фаза первая. Народная реакция — стихийная. Агрессия направлена на объекты культа. Полиция пока не активна.»

Под ногами затрещала плитка. Люди скандировали: «Sprawiedliwości! Sprawiedliwości!» (Справедливости! Справедливости!)

Пламя вспыхнуло у бокового входа. Кто-то поджёг кучу газет, брошенных к двери. Звон. Крик. Кто-то упал, кого-то подняли. Один из полицейских спрятал лицо под шапку, глядя в сторону. Второй вытащил рацию, но ничего не говорил. Только слушал. Началось.

Окно приходского дома первыми не выдержало натиска людей. С глухим хрустом рама ушла внутрь, осыпав комнату стеклянным дождём. За ней в помещение хлынула толпа. Кто-то схватил стул, кто-то вырвал занавеску с гвоздями, кто-то просто толкал других, не разбирая, что под ногами.

Первой полетела в окно тяжёлая связка исповедных записок. Листы разлетелись по ветру, закручиваясь в воздухе, как белые мухи. За ними вылетела толстая книга — «Parafia 1971–1980». Кто-то уже дербанил её на отдельные страницы, швыряя клочья в лица тем, кто ещё стоял снаружи.

— Смотрите, вот! — выкрикнул высокий парень с синяком под глазом. — Они всех записывали! Фамилии, имена, грехи! Всё!

Люди рванули к шкафу, вырывая из него регистраторы, хрупкие тетради, исписанные вручную. Один из подростков выдернул альбом с толстой кожаной обложкой. Раскрыл его прямо на полу.

— Что это за фотки? — голос прозвучал удивлённо, потом хрипло: — Это… дети.

Толпа сгрудилась вокруг. Кто-то зажёг фонарик. На страницах — улыбающиеся мальчики, нарядные девочки, все младше десяти. А рядом взрослые в чёрном. Те самые, кого видели на литургиях. Кто-то держал кадило, кто-то читал проповеди. Тот, что вёл крестный ход, и преподавал катехизис.

— Вот он! Этот ублюдок крестил мою дочь! — заорал мужчина с покрасневшим лицом, ударив пальцем по снимку. — Этот! С золотым крестом на груди! Помнишь, Марыся⁈

Женщина рядом всхлипнула и отвернулась.

Вдруг кто-то опрокинул лампу. Масляное пятно растеклось по полу. Искра — и полыхнуло. В огне затрепетала занавеска. Один из регистраторов вспыхнул мгновенно, как сухая кора. Люди отшатнулись, но никто не стал тушить. Напротив — кто-то подложил ещё бумаги, другие оттащили в огонь скамью, кто-то сдёрнул скатерть с алтарного столика и бросил следом.

— Пусть сгорит всё, — бросил низкий голос от входа. — Чтобы и памяти не осталось от этой нечисти.

Чёрный дым потянулся в потолок, запахло гарью и воском. За стенами снова загомонила толпа, кто-то стучал по дверям, кто-то закричал «Gasimy to!» (Тушим это!), но никто не вошёл.

Пламя лизало иконы. Дерево трещало, словно вопило. Священные книги одна за другой исчезали в оранжевом пекле, как сожжённая правда.

В небе завыли сирены, но было уже поздно.

«Подтверждаю, — донёсся сигнал от „Мухи“ в интерфейсе. — Пожар начался в южной комнате приходского дома. Вероятность внешнего поджога — ноль. Всё спровоцировано внутренними действиями. Толпа находится в состоянии аффективного всплеска.»

На улице продолжали собираться люди. Кто-то плакал. Кто-то снимал происходящее на «Яшики» и «Зениты». Кто-то просто смотрел, как пылает дом, где еще недавно хранили чужие грехи.

Хруст снега под подошвами без следа растворялся в общем гуле. Перед костёлом Святого Креста уже горели свечи, люди несли самодельные плакаты, но атмосфера больше не напоминала митинг, это была улица суда. Без адвокатов и без срока давности.

Кто-то заметил фигуру в сутане, крадущуюся к боковому входу. Пожилой мужчина, сгорбленный, с натянутым капюшоном. Несколько подростков переглянулись, потом бросились следом. Через пару секунд — крик.

— Он был там! Он был на фото!