Указующий палец дрожал. Толпа замерла, затем начала двигаться. Медленно. Уверенно.

Священник понял — не сбежать. Попытался ускорить шаг, но ноги не слушались. Скользкий снег, неудачный поворот, и тело рухнуло на ступени. Посох отлетел в сторону.

— Стоять! — выкрикнула женщина в пальто, с разметавшимися волосами. — Вы знали! Вы все знали! И молчали!

Кто-то подошёл ближе. Не ударил. Но плюнул. В лицо. Смачно, с отвращением. За ним — ещё один. И ещё.

— Где ваш Бог теперь? — спросил мужчина с перебитым носом. — Он молчит? Как вы?

Священник закрыл голову руками. Не молился. Не оправдывался. Только сжался в комок, будто пытался стать меньше и незаметней.

— Вот так же они сжимались, когда вы… — женщина осеклась, не договорив. В голосе прорезалась боль.

Полиция не вмешивалась. Стояла у ворот, пряча глаза.

Один из подростков кинул в ксёндза пачку фотографий. Те рассыпались по ступеням, словно обвинения на суде.

— Это не вы? Или всё же вы?

Тишина повисла над площадью, тягучая, как гарь от сгоревшего дома. Из динамика где-то неподалёку продолжал звучать репортаж: «По данным прокуратуры, уже возбуждено более двадцати дел…»

В ответ — лишь плевки. Не удары. Не кровь. Только презрение.

А сверху, с крыши соседнего здания, объектив «Мухи» фиксировал каждую эмоцию. Каждый взгляд, каждый дрожащий подбородок.

Рассвет не принёс Варшаве покоя. Небо было серым, будто и оно не решилось занять чью-то сторону. Слабый ветер гнал по мостовой пепел. Запах горелого дерева и воска стелился по улицам, словно след от отступающей веры.

Более десяти приходов — в огне. Где-то горели крыши, где-то дымились уже руины. В одном месте пылал только вход, в другом — всё здание. В костёле Святого Войцеха кто-то выбил витражи, оставив только пустые рамы, через которые теперь внутрь смотрело серое утро.

«Друг» прислал рапорт о том, что полиция наконец вмешалась. Это происходило без сирен и без показного насилия, только оцепление с щитами.

Священников вытаскивали без наручников через задние двери, садили в фургоны и увозили. Люди не кричали, только смотрели с надеждой на правосудие. У всех без исключения была в глазах жажда правды. Именно правды, а не мести или крови.

На площади перед архиепископством было тихо. Лишь снег хрустел под ногами и тишина звенела в ушах.

Разбитая статуя лежала у подножия лестницы. Каменный Иоанн Павел II смотрел в небо мраморными глазами, из которых скололись ресницы. Левая рука, оторванная от тела, валялась рядом, будто больше не благословляла, а хотела просить прощения.

На постаменте, неровно, красной краской было выведено: «Bóg widzi. I milczy»(Бог видит. И молчит.).

Рядом кто-то поставил зажжённую свечу, без крестного знамения и без слов. И это было самое страшное для Ватикана, их власть над людьми уходила из рук, как песок сквозь пальцы.

Один из офицеров милиции, наблюдая за этим, поправив воротник, прошептал:

— Это конец.

Коллега рядом лишь покачал головой:

— Нет. Это начало. Получается, все что нам говорили комиссары правда… Матка боска…

«Муха» зависла под кованым карнизом, снимая площадь сверху. «Друг» в режиме реального времени вёл анализ эмоциональных паттернов. Уровень страха у толпы сейчас очень близок к нулю. Уровень ярости начал спадать, как говорят — люди перегорели. Оставалась только усталость и молчание.

Как у Бога, который всё видит… И молчит…

Газетные киоски раскрыли ставни ровно в семь утра. На первой полосе «Życie Warszawy» (Жизнь Варшавы) — крупный заголовок: «Варшава: ночь вандализма». Под ним черно-белое фото разбитой статуи и столб дыма на фоне костёла, и подпись: «Неустановленные лица устроили погромы в нескольких приходах. Ведётся следствие.»

Меня удивило следующее: это было официальное варшавское издание, выходившее с 1944 года, с сильной завязкой на правительственную риторику, тем более сейчас во время военного положения, введённого в еще декабре 1981 года, до нашего с Инной приезда.

Католическое радио начало утреннюю проповедь в эфире с траурной интонацией.

— Мы молимся за тех, кто впал в заблуждение. Мы просим прощения у Господа за тех, кто позволил злу завладеть сердцем. Это провокация, это испытание. — Голос диктора звучал тихо, но в нём нет ни капли раскаяния за совершенные святошами преступления, только страх перед будущим.

Но на улицах всё иначе. Утренние трамваи набиты молчаливыми людьми. Никто не говорит, никто не читает газеты. Друг на друга стараются не смотреть, больше в окно, на собственные перчатки, в пол. И в этом молчании людей не апатия.

Мужчина у газетного киоска, только развернув свежий номер «Życie Warszawy», тут же сминает его и бросает его в урну. Недалеко, женщина в очереди у булочной срывает с шеи крестик и кладёт его в карман. И все это без надрывных криков, и призывных лозунгов. Просто нет больше доверия у людей, ни к словам, ни к символам.

(Сцены основаны на реальных событиях, связанных с разоблачениями педофилии в Католической церкви Польши, но хронология немного изменена и детали драматизированы.)

В архиепископском дворце, в сердце Варшавы, окна закрыты изнутри тяжёлыми шторами. В воздухе висит запах ладана, холодного кофе и пота. За массивным столом шестеро мужчин в чёрном. Один из них, архиепископ Войцех, бледен, как побелка на стене. Остальные — викарии, советники, кураторы.

— Мы не можем молчать, — начинает старший секретарь, поправляя очки. — Это уже не просто скандал. Это бунт паствы.

— А кто его запустил? — голос худощавого ксёндза с южным акцентом звенит от злости. — Думаете, это случайность, что такой фильм показали в вечернее время, да еще и по Первой программе? Да это не подпольщики, это сами коммунисты! ПОРП! Они ж давно ищут, как нас уравнять с грязью! Сначала были «антиклерикальные карикатуры», теперь вот — документалистика! Не удивлюсь, если и сценарий им писали в здании на Новогродской…

— Люди. Народ. Их слишком долго держали в неведении, — тихо говорит викарий Козьминьский. — Мы сами дали им повод.

Молчание. Капли дождя начинают стучать по витражам. Где-то вдалеке завыла сирена.

— Нам срочно нужны новые назначения, — резко встал архиепископ Войцех. — Приходы не могут оставаться без настоятелей. Даже если сгорели. Даже если разнесены в щепки!

На стол бросают список. Пальцы быстро пробегают по строкам:

«Św. Stanisława» — временный настоятель: ks. M. Grzelak

«Najświętszego Serca Jezusowego» — ks. T. Książek

«Św. Krzyża» — закрыть на реконструкцию, отправить циркуляр о молитве за жертв"

— А мессы? — спросил кто-то, не поднимая глаз.

— Покаянные. Во всех уцелевших приходах. Без проповедей. Только молитва. И молчание.

— Как объясним прессе?

— Провокация. Всё спишем на провокацию. «Mała grupa ekstremistów inspirowana z zagranicy»(Небольшая группа экстремистов, вдохновлённых из-за рубежа) — привычно отвечает пресс-секретарь, даже не глядя в записи.

Архиепископ медленно поднимается и кладёт руки на стол. В голосе звенит старческое упрямство:

— Мы выстоим. Выстояли после Швеции. Выстояли после Москвы. Выстоим и сейчас. Бог простит. Люди — может быть.

Совещание в здании Центрального комитета ПОРП проходило за закрытыми дверями. Стены, покрытые матовой отделкой, впитывали голос каждого выступающего. На повестке — чрезвычайная ситуация в Варшавском воеводстве. За овальным столом — все ключевые фигуры: от первого секретаря до кураторов идеологического блока и представителей МВД. У каждого — растерянность, тревога, раздражение.

— События последних суток — это не спонтанный всплеск народного гнева, — сухо начал один из заместителей, перебирая в руках фотографии сгоревших приходов. — Это чья-то профессиональная работа, с прицельной подачей.

— Кто из наших дал отмашку на этот репортаж? — раздалось с другого конца стола. — Кто подписал выпуск в эфир? Откуда вообще взялись эти кадры? Это не любительская съёмка!