Тогда же Ингрид опомнилась и поспешила домой, чтобы достать из печи их немного подгоревший ужин, а затем засунуть туда пирог с лесными ягодами. Мирослава нечасто участвовала в готовке, поэтому приятно удивилась тому, как вкусно есть то, к чему ты приложила руку. После сытного ужина Мирослава осталась прибираться на кухне и следить за пирогом, а Ингрид отправилась вставать на очередь в общественную баню, которая стала пользоваться популярностью только после приезда туристов. Самой вещунье предлагали построить баню, но она отказалась, предпочитая лишний раз видеться с людьми не по делам, а в обычной обстановке, пусть и банной.

Когда она вернулась и сказала, что можно уже начинать собираться, Мирослава как раз закончила убираться и достала пирог. Они его лишь немножко надкусили, а потом накрыли полотенцем, чтобы он оставался подольше горячим, решив полакомиться им всласть после возвращения.

Мирослава несколько раз посещала баню, но это было в Петрограде, дабы укрепить иммунитет. Это мероприятие всегда проходило в неловкости и судорожно сжатых пальцев на полотенце. Ингрид пообещала ей сделать этот поход незабываемым и вооружалась каким-то маслом, полезным для кожи и густым веником. Мирослава предупредила, что она раньше не парилась, и у Ингрид загорелись глаза. Благодаря этому, Мирослава поняла, что этот поход действительно окажется незабываемым.

И она не ошиблась. Когда она переодевалась в чистые вещи, — брюки и последнюю имеющуюся у неё с собой блузку с пышными рукавами, которые Ингрид сама забрала у искренне опечаленной Марты, к которой Мирослава пообещала себе зайти завтра — то не чувствовала своей спины и всего того, что ниже, зато словно впервые задышала полной грудью. Печку пришлось растопить до максимальной температуры, чтобы она хорошенько пропотела. Повезло, что Ингрид была привычная и с ними больше никого не было.

— Я точно не смогу завтра встать, — жалобно высказалась Мирослава, когда они возвращались домой.

После бани ветерок казался даже прохладным, и она поёжилась.

— Ничего подобного! Ты почувствуешь себя живой, как никогда, — засмеялась Ингрид, которая и сама была вся красная.

— Сомневаюсь, — с протестом застонала она. — Я словно никогда не была такой обессиленной и уязвимой.

— После бани лучше всего раскрывать свою душу и отвечать на вопросы, — с тем же весельем произнесла Ингрид. — Я знаю, о чём переживает твоё сердце, и хочу помочь.

Мирослава притихла и перевела взгляд на небо, выкрашенное в тусклые, серые оттенки, сверху на них давили потемневшие облака, прогоняя их на ночь со своих владений. Скоро должен был выйти месяц, набирающий размер с каждым днём всё больше и заставляющий содрогаться Мирославу. Она редко глядела на небо после захода солнце — травить душу не хотела, предпочитая притворяться. Порыв ветра — совсем не летнего, а прибывшего откуда-то издалека, с далёких холодных краёв — растрепал её влажные волосы и прогнал даже саму возможность сделать вид, словно её ничего не тревожит.

— Спасибо, — не своим голосом — эхом гуляющего ветра — отозвалась Мирослава и подумала, что погода действительно портится, а это обычно не к добру.

Уже дома у вещуньи Мирослава почувствовала себя так, как было обещано — живой, но не в хорошем смысле. Она действительно перестала ощущать привычные симптомы: в груди не саднило, в носу ничего не щекотало, а чай на сушеных травах, пахнущий чабрецом и ромашкой, убрал першение в горле, но сделал кое-что похуже. Мирослава почувствовала, как после горячего варева, вкусного домашнего пирога и бани её разгорячённое тело и сердце больше не принадлежало ей. Взгляд затуманился — так бывает, когда слёзы застилают возможность видеть мир вокруг.

Вещунья переоделась в домашнее белое платье с ажурной вышивкой по подолу и воротнику, на этот раз не обвязав талию поясом, и стала походить на обычную красивую женщину. Светлый её волос был распущен и переливался серебром, благодаря пламени расставленных свеч. При свете дня Мирослава даже не замечала седины в волосах вещуньи, а она ведь была ненамного её старше, а вон оно как — горе оставляет не только душевные, но и внешние отметины, чтобы человек не забывал о нём — всё логично и как будто правильно, но от этого на душе становилось до боли тоскливо.

— А я думала, что нравы в столице помягче, — насмешливо произнесла Ингрид, намекая на то, что ночное одеяние Мирославы не особо отличалось от её.

У неё действительно было с собой лишь свободное ночное платье. Второе такое же осталось дома — она решила, что ей хватит и одного.

— Может, и столичные модницы носят что-нибудь поэлегантнее, — пожала она плечами, всё ещё держа в руке уже остывшую кружку с чаем. — Только вот я росла в приюте и не смогла избавиться от желания выглядеть прилично.

— Нелёгкая была у тебя судьба, — понимающе кивнула вещунья, схватившись за свой крест на верёвочке. — А где твой оберег?

Мирослава заглянула в кружку — ко дну прилипли мокрые листочки и сказала:

— Я больше в это не верю.

Вещунья тихо рассмеялась.

— Не говори глупостей, девочка. Пусть у тебя и больное сердце, но оно не разбито — оно любит и верит. Уж я-то знаю, о чём говорю.

Мирослава со всем возможным скепсисом хмыкнула, но всё же не стала больше отпираться и подцепила свой крестик, демонстрируя его Ингрид. Та самодовольно улыбнулась и кивнула.

— И что он даёт? — пряча его обратно, ворчливо спросила Мирослава, кладя ладонь на ткань, где его можно было ощутить, и прижимая крестик ещё теснее к груди.

— Надежду, я думаю, — протянула вещунья. — Мне он дал надежду. В церковь мне не могут запретить ходить, но косятся недобро, оттого я сама сократила посещение. Но этот символ всегда со мной, и я верю, что, несмотря на все тяготы, что-то хорошее ещё ждёт меня в жизни. Людям порой необходимо за что-то цепляться, чтобы жить. Так чем это хуже?

— Всяко лучше бутылки, — согласно кивнула Мирослава, наконец поднимая взгляд и слабо улыбаясь. — А что делать, если от тебя отказался даже Он?

— Ты этого не знаешь.

— Знаю.

— Ты не можешь этого знать, потому что…

— А я знаю! — воскликнула Мирослава, тяжело дыша. — Вся моя жизнь — это сплошная череда случайностей: повезёт или не повезёт. С пятнадцати лет я жду, когда не повезёт. Мне хочется всего лишь спокойствия и уверенности…

— А почему вместо ожидания неудачи, ты не празднуешь победу? — мягко спросила Ингрид, заставив её замереть. — Ты прибыла сюда за ответами — я это знаю, но беда в том, что я не могу тебе на них ответить.

— Но… — попыталась воспротивиться Мирослава, но вещунья подняла руку, снова вынуждая её замолчать.

— Я говорила, что отвечу на твои вопросы, но не обещала, что тебе понравятся мои ответы. Но выслушать тебе их придётся. Твоя жизнь — это испытание, мне это знакомо, но она продолжается. Знаешь, скольких людей я пыталась отшептать или вывести из леса, дабы они прожили ещё немного? Для такого маленького села слишком много, если честно. Их души готовы были уйти навсегда, а твоя нет, Мирослава. Я это точно знаю — ты отчаянно хочешь жить, но при этом сама себе этого не позволяешь.

За окном послышался редкий стук дождевых капель. Погруженная в глубокий голос вещуньи Мирослава встрепенулась и вспомнила, что за пределами этой кухни, с танцующими тенями на стене, есть ещё мир.

Ингрид перестала казаться расслабленной, она напрягла плечи и неодобрительно взглянула за окно, где с каждым новым вздохом капель становилось всё больше. Вдалеке загрохотало, а следом тёмное небо очертили яркие полосы, которые на мгновение осветили вечер.

— Значит, сегодня, — безрадостно вздохнула вещунья. — Сегодня произойдёт нечто, что мы не можем с тобой контролировать, в отличие от самих себя, — мрачно проговорила она, не отрывая тяжёлого и больного взора от окна.

Мирослава не хотела, чтобы её предположение оказалось верным, но всё же не могла не спросить: