Теперь можно было и передохнуть от затянувшихся мучительных страхов. Иностранцам, встречавшим Эренбурга за пределами СССР, казалось, что он остался тем же жестким борцом за советские интересы, который — как писал об Эренбурге обозреватель «Нью-Йорк Таймс» С. Л. Сульцбергер после того, как столкнулся с ним в Будапеште в июне 1953 г., — «держит курс по ветру»[738]. Такова была обычная поза, особенно для американцев, которую Эренбург использовал для прикрытия своей конечной цели, — писать на пределе возможного в условиях советской цензуры, возродить связи с европейской культурой, восстановить имена и произведения тех, кого Сталин сначала убил, а затем стер со страниц истории.

Советское общество менялось. Все следующее десятилетие, пока у власти стоял Н. С. Хрущев, защитники режима и ведущие деятели советской интеллигенции вели борьбу за контроль над советской культурой, ее историей и смыслом. Литературная и политическая деятельность Эренбурга была воплощением этой борьбы. Его повесть «Оттепель», его очерки о Цветаевой и Бабеле, о Стендале, Чехове и множество других на разные темы беспрестанно вызывали гнев властей. «Для меня те годы, — писал он впоследствии в своих мемуарах, — были хорошим испытанием, я понял: можно писать и нужно писать»[739].

Сказать все, что он знал, или о том, во что верил, Эренбург не мог, но был полон решимости сказать столько, сколько возможно. Другие писатели, такие как Михаил Булгаков, Василий Гроссман, Борис Пастернак, Надежда Мандельштам, писали «в стол», решив ждать, когда следующие поколения смогут оценить их труды, или, переправив рукопись за границу, делали ее достоянием международной аудитории. Эренбург этот путь ни разу не избрал. Он непременно должен был реализоваться в своем времени — это породило как слабые, так и сильные стороны его прозы — и он непременно должен был публиковаться для своих сегодняшних читателей. Поэтому он предпочел играть по установленным правилам, всегда стремясь писать на пределе того, что было разрешено. Он обладал необыкновенной способностью угадывать, что можно сказать и как это сказать, и каждый раз, задевая официальные догмы, был готов рисковать своей карьерой и положением. На протяжении всего хрущевского десятилетия он так умело сочетал чутье журналиста с талантами дипломата, что власти не могли ни игнорировать его, ни заставить его молчать.

В сущности, все, что Эренбург писал после смерти Сталина, подтверждает его особость среди старшего поколения писателей — тех, кто уцелел, — в период, когда Эренбург стал все откровеннее высказываться о «социалистическом реализме» и официальном надзирательстве над творческой свободой. Так, например, в его статье «О работе писателя», появившейся в октябре 1953 г., прямо отвергается любая попытка предписывать, как или что должен создавать художник.

«Писатель не аппарат, механически регистрирующий события. Писатель пишет книгу не потому, что умеет писать, не потому, что он — член Союза советских писателей и его могут спросить, отчего он так долго ничего не опубликовывает <…> Писатель пишет книгу потому, что ему необходимо сказать людям нечто свое, потому что он „заболел“ своей книгой, потому что он увидел таких людей, такие чувства, которых не может не описать»[740].

Это было началом наступления Эренбурга на принципы «социалистического реализма», на все идеологическое построение, которое подавляло писателей и композиторов, художников, поэтов и театральных режиссеров, не давая им постигать то, что их самих заставляло творить.

Несколько недель спустя после опубликования этой статьи Эренбург, выступая перед читателями одной из московских библиотек, затронул вопрос о незащищенности писателя в советском обществе. «Его подвергают тяжким испытаниям, — пояснял аудитории свою мысль Эренбург. — Разрушают его, все время держат под огнем». «А как же насчет „великолепных условий“, предоставляемых писателям издательствами и Союзом писателей?» — спросили его из зала. «Хорошо платят? — отвечал Эренбург. — Верно, платят. И дают квартиры? Более или менее дают. Кому дают, кому не дают»[741]. Слушатели от такой откровенности опешили.

В ту зиму Эренбург спешил закончить «Оттепель». В последующие месяцы кто-то из друзей Эренбурга сострил, что он, верно, для того только и написал эту повесть, чтобы ее заглавием обогатить словарь советского общества. И действительно, «Оттепель» стала названием целого периода в истории страны.

Исключительной особенностью русской и советской жизни (по крайней мере, пока «гласность» не покончила с принудительной цензурой) всегда было то, что роман или стихотворение могли вызвать всеохватывающую серьезную политическую полемику. «Отцы и дети» Ивана Тургенева, «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, стихотворение «Бабий яр» Евгения Евтушенко, гигантский труд о сталинской системе исправительно-трудовых лагерей «Архипелаг Гулаг» Александра Солженицына — каждое это произведение, на свой лад и по свойственным ему причинам, сотрясало все политическое устройство страны.

С политической точки зрения «Оттепель» принадлежит к тому же литературному ряду. Сюжет повести прост и прямолинеен. Действие происходит в небольшом южном приволжском городке. Иван Васильевич Журавлев, в общем вполне компетентный директор завода, утратил обычные человеческие чувства. Подобно Сталину и всем бессердечным бюрократам, которых он расплодил, Журавлева волнует только одно — выполнение производственного плана. Равнодушный к ужасным условиям, в которых живут рабочие его завода, он расходует отпущенные для строительства нового жилья фонды на возведение литейного цеха, который обеспечит производительность. Разочаровавшись в Журавлеве, его жена Лена перестает понимать его и решает порвать с ним.

У других героев свои тяжелые переживания. Врач Вера Григориевна, еврейка по национальности, вдова, чей муж погиб на войне, а мать и сестра убиты нацистами. Излагая ее историю, Эренбург первым в советской литературе коснулся, пусть мимоходом, «дела врачей». На минуту утратив обязательный для врача спокойный тон, Вера Григориевна извиняется перед Леной Журавлевой: «Вы меня простите, виновата я. Нервы не выдержали… Теперь такое приходится выслушивать… после сообщения… Плохо, когда врач ведет себя, как я…» Из повести Эренбурга явствует, что умные, добросердечные люди, такие как Лена и Вера Григориевна, ведут тяжелую жизнь в обществе, в котором нет ни покоя, ни должного вознаграждения.

Другая главная тема «Оттепели» — положение искусства в Советском Союзе. Двое персонажей — Володя Пухов и Сабуров — представляют две непримиримые крайности, существующие в творческом сообществе страны. Володя, талантливый от природы живописец, жертвует своим даром ради преуспеяния в качестве официально признанного художника; его картины — воплощение пустых штампов «социалистического реализма»: парадные портреты рабочих и сцены из колхозной жизни. Некоторое время он живет в Москве, где «нужно любезничать с художниками, смотреть, кого похвалили, кого разругали, все время отстаивать свое право на кусок пирога»[742]. Его карьера стала циничной игрой, где нет даже претензии на творчество. По другому пути идет его школьный товарищ, Сабуров, также наделенный большим талантом. Влюбленный в живопись, Сабуров проводит свои дни в жалкой комнатенке, создавая красочные пейзажи и портреты своей простоватой хромоножки жены, чьи черты в его утонченном изображении обретают подлинную красоту.

Смерть Сталина (о которой открытым текстом ни разу не упоминается) изменила возможности в жизни людей. Лена, набравшись смелости, рвет со своим мужем, а в конце повести признается в любви человеку, которым уже давно восторгалась. Даже у Сабурова хорошие новости. Две его картины отобраны на официальную выставку, и можно надеяться, что действительно талантливый художник получит признание общества, в котором живет. Что же касается Журавлева, то ему воздается по заслугам. Хибарки рабочих разрушает поднявшаяся буря, и это стихийное бедствие высвечивает его бездушное отношение к рабочим; его вызывают в Москву и снимают с поста директора.