Со вторым кризисом дело обстояло хуже. На той же неделе писатель Андре Бретон столкнулся с Эренбургом в табачной лавке на Монпарнасе. Бретон был признанным вождем сюрреалистов, завзятых экспериментаторов, которые считали, что «социалистический реализм» означает цензуру и подчинение властям. Бретон не желал закрывать глаза на методы сталинского полицейского государства и безбоязненно высказывал свое сочувствие изгнанному из СССР Льву Троцкому. Это вело к расколу между ортодоксальными коммунистами и сюрреалистами, создавая напряженность во французских литературных кругах; и советская пресса не могла не нападать на сюрреалистов. Двумя годами ранее в статье, опубликованной в «Литературной газете» в июне 1933 года, Эренбург, говоря о сюрреалистах, поносил их самыми зазорными словами, какие только мог сыскать, называя «фанатиками безделья» с программой «онанизм, педерастия, фетишизм, эксгибиционизм, даже скотоложество»[351]. Эта злая статья (переведенная на французский язык и напечатанная в Париже в 1934 г.) разверзла брешь между сюрреалистами и коммунистами еще шире. Бретон прочитал статью Эренбурга и искал случая с ним поквитаться. Встретив его в табачной лавке, он, не в силах сдержаться, стал кричать на него и ударил по щеке. Эренбург пришел в ярость и тут же заявил, что Бретон, оскорбивший делегата Международного конгресса писателей, будет лишен права в нем участвовать.
Единственным сюрреалистом, который тогда ухитрялся ладить с коммунистами, поддерживая с ними рабочие отношения, был Рене Кревель. Он помогал в организации конгресса и продолжал писать для «Commune», литературного журнала, издаваемого Луи Арагоном на средства коммунистов. Кревель решил во что бы то ни стало добиться примирения и восстановить право Бретона на выступление, но советские делегаты пригрозили покинуть конгресс, если в нем будет участвовать Бретон. Как заявил Эренбург: «Люди, которые решают разногласия во мнениях кулаками, — фашисты». Кревель сделал последнюю попытку переубедить Эренбурга, прося его восстановить Бретона как участника конгресса. Но Эренбург остался тверд: «Бретон действовал как коп, — сказал он Кревелю. — Если ему разрешат выйти на трибуну, советская делегация уйдет из зала»[352]. В отчаянии Рене Кревель, придя домой, той же ночью отравился. В своих мемуарах, много лет спустя, Эренбург признал, что «сам того не подозревая, сыграл в этой трагической истории некоторую роль»[353]. Страдавший депрессией, больной туберкулезом, Рене Кревель не смог вынести боли, причиненной политическим и личным поражением. Его самоубийство мрачной тенью висело над конгрессом, а тридцать лет спустя Эренбург мог лишь подтвердить свою роль в этой трагедии.
Международный конгресс писателей в защиту культуры открылся в пятницу, во второй половине дня, в огромном зале дворца «Мютюалитэ». Стояла необычайно жаркая погода, но делегаты и гости — три тысячи человек — кротко вытерпели пять дней речей, переводов и дискуссий. Конгресс был зеркалом политических проблем и нравственных просчетов тридцатых годов. Проходя под эгидой коммунистов и их союзников, он должен был продемонстрировать веру в Советский Союз и отвращение к фашизму. Это был момент наивысшего подъема Народного фронта. В конгрессе участвовали либералы, коммунисты, христианские демократы, сюрреалисты, и Эренбургу с товарищами приходилось постоянно лавировать между делегатами, примиряя личные и политические разногласия.
Прибытие Пастернака и Бабеля облегчило Эренбургу хлопоты. Из его ежедневных корреспонденций в «Известиях» видно, что он использовал любую возможность подчеркнуть: Пастернак как никто другой поддерживает честь советской культуры. Как только его приезд получил подтверждение, Эренбург уже в первом своем репортаже рассказывал, как рядовой француз, не владевший русским языком, жаждет услышать Пастернака — «стихи настоящего живого поэта»[354]. Пастернак прибыл 24 июня, за день до закрытия конгресса, и появился в зале во второй половине дня как раз, когда с трибуны говорил ленинградский поэт Николай Тихонов. До того советская делегация никак себя не проявила. «Они не понимали ни слова, зато сверх всякой меры хвалились своим пятилетним планом, — вспоминал впоследствии экс-коммунист Густав Реглер. — Все это порядком раздражало. Эдакие самодовольные душки-гитлеровцы»[355]. Пастернак же был встречен как герой, ему устроили овацию, что дало возможность Эренбургу в очередном репортаже описать, как «зал поднялся, долгими рукоплесканиями он приветствовал поэта»[356]. Пастернак пробыл в Париже больше недели, повидав старых друзей — Марину Цветаеву и Замятина; на конгрессе, как сообщает тот же Густав Реглер, «он быстро ушел в тень, а Эренбург ограждал его от любителей задавать вопросы»[357].
Как ни старались Эренбург и Мальро держать конгресс под контролем, помешать всем нежелательным выступлениям они не могли. И восторженное чувство солидарности дважды полностью разрушалось — оба раза по вине социалистов, которые подняли вопрос о Викторе Серже, писателе и пламенном революционере, подвергшемся в 1933 году аресту и отправленному в трехгодичную ссылку на Урал.
Виктор Серж был известным в Европе левым деятелем. Он родился в 1890 году в Брюсселе в семье русских эмигрантов — его отец состоял в родстве с одним из убийц Александра II. Когда в 1919 году, в разгар гражданской войны, Серж добрался до Петрограда, он уже успел дважды побывать в заключении во французской тюрьме и принять участие в восстании рабочих Барселоны. Став активным членом коммунистического партии, он, тем не менее, остался верен своим либеральным воззрениям и в 1926 году в ходе внутрипартийной борьбы присоединился к антисталинистам. Исключенный из партии, он зарабатывал себе на жизнь литературным трудом, посылая свои романы и исторические очерки во Францию, где очень скоро приобрел читателей и почитателей. В 1933 году за так называемые троцкистские связи он был арестован.
Уже на второй день конгресса его имя прозвучало в выступлениях нескольких делегатов — некоммунистов, в том числе и бывшего члена итальянского парламента Гаэтано Салвемини, которого Муссолини бросил в тюрьму. Салвемини не побоялся учинить допрос сталинской власти — спросить, почему Виктор Серж лишен в Советском Союзе свободы. В ответ Луи Арагон заявил, что Салвемини не пристало даже упоминать о Серже: слишком много чести этому «контрреволюционеру»[358]. В зале началось столпотворение. Тогда вмешался Мальро и в драматическом тоне прокричал, что каждый, кто упомянет Виктора Сержа, будет выведен из зала, тем самым наглядно демонстрируя подчиненность организаторов сталинской линии.
Заступники Сержа не успокоились. В последний день конгресса они снова взяли слово. Мадлен Паз, издательница-социалистка левого крыла и давний друг Сержа, вновь попытались, несмотря на свистки и брань, заговорить о его судьбе. Несколько русских делегатов, включая Эренбурга, — действовавшего, без сомнения, согласно полученному им общему инструктажу, — возразили, что советское правительство имеет право защищать себя от врагов.
Советская печать об этой полемике не проронила ни слова, сообщив только, что двое троцкистов попытались использовать конгресс «для гнусных антисоветских выпадов»[359]. Эренбург не нашел нужным упомянуть о Викторе Серже ни в репортажах с конгресса, ни в своих мемуарах четверть века спустя, хотя вокруг этого дела во всю кипели страсти и его особо выделили все западные газеты, писавшие о заседаниях. Зато в своей статье о последнем дне Эренбург очень живо писал, какое неизгладимое впечатление произвело на него бесстрашие немецкого коммуниста, которому предстояло не сегодня-завтра вернуться в берлинское подполье. «Я часто прошу судьбу, — писал в „Известиях“ Эренбург, — об одном: не стереть в памяти тех редких минут, когда человек всем своим существом чувствует, зачем он живет»[360]. Думать о судьбе Виктора Сержа Эренбургу не хотелось, он предпочитал напоминать себе о беспредельной верности. Пока Советский Союз оставался оплотом против фашизма, Эренбург готов был принять что угодно. «Что ни приключилось, — писал он об этих годах, — какими мучительными ни были сомнения <…>, нужно молчать, бороться, победить»[361].
