Среди друзей Эренбурга многие возлагали вину за дурные стороны в жизни Польши — антисемитизм, полицейскую слежку, наличие политических заключенных — на полученное от России наследие. Однако правители страны — на что подчеркнуто указывал Эренбург — вовсю старались искоренить употребление русского языка и тяготение к русской культуре. «Они успели уничтожить не только русский собор, но и русские школы, русские библиотеки, зачастую даже память о русской речи». Особенно неприятно Эренбурга поразила официальная враждебность Польши к России: «Польша могла быть мостом между Россией и Европой», — писал он. — Вместо этого «она предпочитает стать военным рвом <…> часовыми Запада на неких варварских границах». Тем не менее, убеждал Эренбург свою советскую аудиторию: «несмотря на это (а может быть именно поэтому), никогда еще тяготение поляков к нашей полузапретной стране не было так сильно, как теперь. На этом сходятся фабриканты и рабочие, поэты и инженеры, спортсмены и мечтатели». Для натренированного уха в этих словах Эренбурга слышится типично советская интонация. «Одно дело — политика правительства, другое — душа народа». Эренбург винит Польшу в том, что при авторитарном правлении генерала Йозефа Пилсудского она стала смотреть только на Запад. Генерал культивировал в своих подданных слепое преклонение перед своей особой, и польские литераторы проявляли восхищение «государственной силой», «громкими словами», «военной музыкой». В кабинете некоего поэта Эренбург обнаружил не один, а два портрета Пилсудского. «Это были не документы эпохи, а иконы.»[261] Вряд ли Эренбург тогда прозревал всю иронию брошенной им фразы: не пройдет и двух лет, как Сталин намного превзойдет Пилсудского с его скромным культом, и понадобится четверть века, прежде чем Эренбург сможет об этом написать.
Тем временем Эренбург стал часто обращаться к темам, связанным с нравственными аномалиями Европы. В 1931 году он подверг язвительной критике открывшуюся в Париже Международную колониальную выставку. Европейские державы выхвалялись своими колониями. «Негры должны были на виду у всех работать, есть, спать <…> Зеваки толпились вокруг, как в зоопарке». Эренбурга это возмутило; в статье, напечатанной в советской прессе, он предложил устроить для просвещения жителей Азии и Африки такой же «белый город», где биржевой маклер, надрывая глотку, продавал бы акции, член парламента произносил речь, а салон красоты и бордель обслуживали клиентов. Во Франции ирония Эренбурга пришлась не по вкусу, и его чуть ли не выслали из страны[262].
По мере того как Эренбург все больше усваивал советскую точку зрения, в его романах смещался фокус. Теперь его занимал новый, весьма изощренный проект — исследовать и описать на документальной основе западный капитализм, «сложную машину, которая продолжала изготовлять изобилие и кризисы, оружие и сны, золото и одурь»[263]. Проект этот он назвал «Хроникой наших дней» и с 1928 года — за год до того, как произошел обвал на американской фондовой бирже — до 1932 года, когда он стал корреспондентом «Известий», Эренбург создал цикл книг, в центре которых — рассказ об отдельных отраслях промышленности и алчности их хозяев-миллионеров. Как и всё, что выходило из-под пера Эренбурга, эти его книги вызвали бурю негодования и горячие споры. Основываясь на подробном экономическом и историческом анализе, Эренбург взялся за нескольких богатейших магнатов мира. По использованным в этих произведениях приемам они, в сущности, ассоциируются не с художественной, а с публицистической литературой. В книге «10 л. с.» Эренбург выводит современных автомобильных тузов — Андре Ситроена, Пирпонта Моргана, Генри Форда; в «Короле обуви» он сосредоточивает внимание на Томасе Бате, легендарном чешском предпринимателе, первым создавшем обувную компанию, которая заполонила рынки Европы дешевой обувью; в «Фабрике снов» он описывает Голливуд, Джорджа Истмена и его фотокамеру «кодак»; а в книге «Единый фронт» — Ивара Крейгера, шведского короля спичек.
Книги Эренбурга их героям не понравились. После того как в немецкой прессе появились статьи Эренбурга, излагавшие, какими жесткими диктаторскими методами управляет своими фабриками Батя, разъяренный обувной король возбудил против Эренбурга дело в германском суде, надеясь взыскать с него порядочные суммы по гражданскому и уголовному искам. Ивар Крейгер также вступился за свою честь. Когда в 1930 году появился «Единый фронт», он выступил против Эренбурга во французских газетах; позже секретарь Крейгера сообщил, что после самоубийства Крейгера обнаружил «Единый фронт» на его ночном столике.
При всем том, несмотря на антикапиталистический тон, эти книги нелегко находили путь в Советский Союз. Да, в них осуждались язвы капитализма, но и не восславлялся коммунизм как противовес торжествующему на Западе злу. В 1930 году Эренбург в письме к Е. Полонской повторял прежние жалобы:
«Я написал за последнее время, кроме Бабефа, „10 л. с.“. Отрывки, точнее лохмотья, были напечатаны в „Красной Нови“. Книга должна была выйти в „Зифе“, выйдет ли — не знаю. После сего написал „Единый фронт“ — это роман о европейских трестах, о новых видах акул, в частности, о шведских спичках и о Крейгере. У меня обидное для писателя положение — я пишу для… переводов.»[264]
«10 л. с.» были впервые опубликованы в 1929 году в Берлине; последующие советские издания ни разу не давали текст книги полностью. «Единый фронт» — самая длинная и самая лихая книга из этого цикла — до сих пор не напечатана в Москве, несмотря даже на то, что она обличает прожженного выжигу-капиталиста. «Хроника наших дней» вышла в 1935 году одним томом, с текстом, прореженным многочисленными купюрами. Сталин все крепче забирал страну в свои руки, и положение Эренбурга как публициста и романиста оставалось шатким. «Единый фронт» был последней книгой, которую он осмелился напечатать в Европе, не заручившись благословенным советским изданием; а когда его книги выходили в Москве, им предпосылались предисловия, в которых читателя предупреждали о спорной позиции автора. Забавно, но в те годы Эренбург был, по правде говоря, рад этим предисловиям: без них такие его произведения как «10 л. с.» или «Виза времени» вообще вряд ли увидели бы свет.
Тем не менее предисловия эти отражали шаткое положение Эренбурга на культурном небосводе. В 1931 году крупный большевистский деятель и дипломат Ф. Ф. Раскольников — позже, в 1939 году, в силу обстоятельств переменивший фронт и выступивший с сокрушительной критикой диктатуры Сталина — в предисловии к «Визе времени» говорил об Эренбурге с дружеским укором, что он «замкнулся в скорлупу гордого индивидуализма и пессимистического скептицизма». Что же касается борьбы рабочего класса в Европе, то Эренбург «не уделяет внимания коммунистическим партиям, которые, например, во Франции, Германии и Чехословакии существуют легально». По мнению Раскольникова, это «как раз плохо»[265] и отражает политическую неустойчивость Эренбурга.
Таков был официальный взгляд на литературный путь Эренбурга. Вышедшая в 1931 году Малая советская энциклопедия относила Эренбурга к категории писателей противоречивых, двойственных, награждая следующей безапелляционной формулировкой: он «высмеивает западный капитализм и буржуазию, но не верит в коммунизм и творческие силы пролетариата.»[266]
Сталин требовал более непреходящей верности. А Эренбург… «До сорока лет я не мог найти себя, — вспоминал он, говоря о 1931 годе, — петлял, метался». Он был в растерянности, устал «жить одним отрицанием»[267]. Его романы и памфлеты высмеивали и Восток, и Запад, советские учреждения и европейский капитализм. Шестью годами ранее, в романе «Лето 1925 года» он откровенно писал о приспособляемости своей натуры и об утрате веры:
