Не имея возможности жить в Париже, Эренбурги, уехав в октябре 1921 года из Бельгии, примкнули к огромной русской колонии в Берлине. В берлинских рабочих кварталах тогда теснилось тысяч триста русских эмигрантов. И хотя Эренбург не ждал, что ему понравится Берлин, общий дух этого города — нищета, упадочничество, понесенные утраты — отвечал собственному настроению Ильи Григорьевича и отражал истинное состояние послевоенной Европы.

«Если я живу в Берлине, то отнюдь не потому, что в нем появились мимозы или кьянти. Нет, просто я полюбил за годы революции грязные узловые станции с мечущимися беженцами и недействующими расписаниями <…> В Дрездене коммунисты устраивают рабочее правительство, а в Мюнхене фашисты готовятся к перевороту. Читая это, берлинцы думают, что и Дрезден и Мюнхен — счастливые города. Там имеются хотя бы поддельные расписания. В Берлине же никто не знает, когда и куда уйдет ближайший поезд.»[180]

То, что Эренбург написал о Берлине, он мог бы написать о самом себе.

Серьезным критико-библиографическим эмигрантским журналом из выходящих в Берлине была «Русская книга». Ее начал выпускать с января 1921 года Александр Ященко, юрист, профессор Пермского университета, прибывший в Германию в 1919 году в составе советской торговой делегации. Ященко был одним из первых советских чиновников-невозвращенцев. Несмотря на свое неприятие большевиков, Ященко сочувственно относился к развитию искусства в Советской России и хотел содействовать преодолению идеологического разделения русской литературы. Для этой цели «Русской книге» нужно было «оставаться вне какой бы то ни было политической борьбы»[181]. Редакция «Русской книги» занимала единственную в своем роде позицию: пыталась быть совершенно беспристрастной. В журнале печатались статьи и обзоры, сообщения о новых изданиях и произведениях искусства, появившихся как в России, так и в многочисленных эмигрантских колониях, разбросанных по всему свету.

Первый номер «Русской книги» Эренбург прочел еще в Москве, а по прибытии в мае 1921 года в Париж немедленно написал Ященко, выражая восхищение его начинанием. Эренбург сообщил Ященко сведения почти о восьмидесяти крупных деятелях русской литературы и искусства, обычное течение жизни которых было так или иначе нарушено из-за Гражданской войны — щедрый и беспрецедентный дар «Русской книге», которым ее издатели тут же воспользовались. Главной целью письма Эренбурга было исправить характерную для эмигрантских сообществ тенденцию всячески чернить оставшихся в России писателей, художников и других представителей разного рода искусств. «К сожалению, — писал Эренбург, — известные выпады <…>, основанные, быть может, на ложной информации, а, быть может, на непонимании особенности современной русской психологии и быта, закрались и в ваш орган, дорогой нам как преданный русской литературе…»[182]

В конце лета 1921 года в «Русской книге» (№ 7–8) появилась первая статья Эренбурга — «Над схваткой». Написанная в Бельгии, где он только что завершил «Хулио Хуренито», эта статья выражала особую позицию Эренбурга в эмигрантских кругах — позицию человека, желавшего создать себе место между обеими половинами русского литературного мира.

«Я позволю себе, средь непрекращающейся гражданской войны, остаться еретиком, который полагает, что ни Бальмонт, проклинающий коммунизм, ни Брюсов, его восхваляющий, не теряют равного права на уважение к их литературной деятельности, как два поэта предыдущего поколения, основоположники символизма. Лично я, как поэт, не люблю ни Бальмонта, ни Брюсова, по своим социальным симпатиям равно далек от обоих, но все это не может служить оправданием хулы или хотя бы пренебрежения.»[183]

В многочисленных статьях, публикуемых в «Русской книге», Эренбург не защищал советский режим, но постоянно и красноречиво утверждал, что, несмотря на жестокий бумажный голод и хотя «стихи сейчас распространяются в России главным образом устно»[184], искусство и литература в советской России не вымирают. Он защищал Владимира Маяковского — поэта, чьи стихи будут читать и тогда, когда «Правда» и эмигрантские газеты будут напрочь забыты. Пропагандировал поэзию Есенина, Цветаевой, Пастернака и Мандельштама. Тогда эти поэты не пользовались тем почтением, каким окружены сегодня, и Эренбург своими рецензиями старался развеять враждебность и равнодушие к их произведениям. Он отчитывал эмигрантских критиков, видевших в Пастернаке «незначительного дебютанта»[185]. Его рецензия на стихи Цветаевой обретала форму задушевных личных писем, в которых он вспоминал, как в 1910 году вышли в свет первые книжки их стихов: «Мы шли рядом и, может быть, от этой близости, от того, что Ваш шаг стал для меня шумом ливней и боем сердца, я видел Ваше лицо, но не вглядывался в него.»[186]

Не мог Эренбург удержаться, чтобы порою не поднять на смех отъявленные антибольшевистские выдумки, ходившие в эмигрантских кругах. В фельетоне по поводу книги Григория Бостунича «Масонство и русская революция», он дает шуточное описание одного дня из жизни русского эмигранта, который упивается своими крайне реакционными взглядами; повсюду он видит знаки заговора, мешая в одну кучу евреев, большевиков, ИМКА (ассоциацию молодых христиан) и Ллойд-Джорджа. Высмеяв паранойю Бостунича, Эренбург поставил под фельетоном такую подпись:

В апреле 1922 года в Берлин приехал по официальному делу Николай Бухарин и разыскал своего давнего товарища по гимназии. Они нашли маленькое окраинное кафе, где просидели за разговором три часа. Мало кто из писателей имел такую, как Эренбург, возможность — поговорить по душам с одним из главных деятелей большевистской партии; и оба они всегда были откровенны друг с другом. «Помню, я сказал, — писал Эренбург, — что многое происходит не так, как мерещилось на Новинском бульваре. Он ответил: „Вы известный путаник“, потом рассмеялся и добавил: „Меня тоже называют путаником. Но вам легче — вы путаете в романах или в частных разговорах, а я, как-никак, член Политбюро“»[188]. Вскоре после этой встречи Бухарин отбыл в Москву, где вернулся к своим политическим обязанностям.

Эренбург прожил в Берлине без малого еще два года, играя значительную роль в культурной жизни русской колонии. Касаясь этого периода в своих мемуарах, он подчеркивал, что писатели — к какому бы лагерю они ни принадлежали — относились с уважением друг к другу. «В Берлине существовало место, напоминавшее Ноев ковчег, где мирно встречались чистые и нечистые; оно называлось Домом искусств. В заурядном немецком кафе по пятницам собирались русские писатели»[189]. «Дом искусств» — как и «Русская книга» — служил мостом между двумя, все дальше расходившимися половинками русской культуры. Эренбург постоянно участвовал в дебатах, происходивших в «Доме искусств», читал свои произведения, сопровождал на проводившиеся там собрания прибывавших из Москвы друзей — Пастернака, Маяковского. Когда в ноябре 1922 года Маяковский направился в Париж, Эренбург помог ему в получении визы и сообщил своим друзьям во французской столице о предстоящем приезде Маяковского, прося показать ему город.[190]