Карл Шмидт воплощает худшие крайности немецкой страсти к порядку; его жизнь проходит по строгому расписанию: работа, занятия, прием пищи, сон и посещения проститутки — все детально расписано. В Первую мировую войну Шмидт — ревностный поборник колонизации России и включения Франции и Англии в Германскую империю ради «организации единого хозяйства Империи и к счастью всего человечества». Согласно своей философии, Шмидт готов даже оправдать «уничтожение тысячи младенцев для блага общества».
«Вы думаете, что мне, что всем нам, немцам, приятно убивать? — обращается он с риторическим вопросом к остальным ученикам Хуренито. — Уверяю вас, что пить пиво или этот коньяк, пойти на концерт <…> гораздо приятнее. Убивать это неприятная необходимость. Очень грязное занятие, без восторженных криков и без костров. Я не думаю, что хирург, залезая пальцами в живот, надутый газами и непереваренной пищей, испытывает наслаждение. Но выбора нет.
…Убить для блага человечества одного умалишенного или десять миллионов — различие лишь арифметическое. А убить необходимо, не то все будут продолжать глупую, бессмысленную жизнь. Вместо убитых вырастут другие. Детей я сам люблю не меньше вашего…»
Идеи Шмидта вызывают бурю негодования у Эренбурга, но Хуренито признает в немце достойного ученика. «Вашим надеждам суждено сбыться скорее, нежели вы думаете», — говорит он Шмидту. — «А вы, господа, смотрите, — обращается он к остальным, — вот один из тех, которым суждено надолго стать у руля человечества!»[164] Сказанное Хуренито вряд ли могло сбыться точнее.
История спародировала искусство: в 1943 году Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС и глава немецкой полиции, ничего не знавший о патологических планах Карла Шмидта, повторил их в своей речи об «Окончательном решении», адресованной немецкий офицерам в Познани: «Большинство из вас знает, что это такое, когда сотня трупов лежит рядом, когда их там пятьсот или там лежит тысяча. Выдержать это и в то же время — не говоря об исключениях из-за человеческой слабости — сохранить благопристойность, вот что сделало нас твердыми. Это — славная страница нашей истории, какая еще никогда не была в нее вписана и никогда не будет вписана.»[165]
Эренбург создал нациста в своем воображении задолго до того, как мир получил первое представление об Адольфе Гитлере. Но в 1921 году, когда писался «Хулио Хуренито», Эренбург уже понимал, что нацизм с его ужасами не будет изолированным явлением и что еще одна диктатура в Европе — на этот раз в- Советской России — дополнит правовую идеологию гитлеризма своей собственной.
Хуренито привозит своих учеников в Москву как раз в тот момент, когда власть в России берут большевики. Неразберихе, революционным митингам и бюрократам не видно конца, а защитников свободы в стране — единицы. Россия превратилась в «дикий корабль». Хуренито и его учеников арестовывают и отправляют в Бутырки — тюрьму, где Эренбург сидел подростком. Знакомство с бутырской камерой подтверждает, что русская революция будет опираться на принуждение точно так же, как опиралось на него самодержавие. Революция обещала свободу, но индивидуальная свобода оказывается «растлевающим призраком». В кульминационной главе Эренбург сопровождает Хуренито в Кремль, где Учитель берет интервью у безымянного вождя революции; им, безусловно, является Ленин. Партия, объясняет Ленин, должна была захватить власть: «Надо было взять и всю силу гнева, всю жажду новой жизни направить на одно — четкое ясное.» Что же до противников нового режима, то у Ленина нет к ним иных чувств, кроме безжалостного презрения и клятвы всех их уничтожить. Эти откровенные признания вызывают в памяти Эренбурга Карла Шмидта, который прошел путь от «генерала германской имперской армии до спартаковца в заплатанном пиджаке». В Москве Шмидт, поняв, что «коммунистический интернационал сможет вернее подчинить Европу единому плану, стал всесильным комиссаром.»[166] Этот прототип нациста чувствует себя дома среди большевиков, и это только подтверждает, что им отнюдь не чужды две страсти, обуревающие Шмидта: неистовый германский (в его случае) национализм и экстремистский социализм. При обеих этих идеологиях, ясно дает понять Эренбург, Шмидт свободен проявлять патологические стороны своей натуры.
В 1921 году Эренбург осознавал, что присутствует при рождении страшного нового мира, догадываясь, что излюбленными жертвами новой Европы будут евреи. Впервые он заговорил об антисемитизме в стихотворении «Еврейскому народу», написанном в 1911 году; четыре года спустя написано «Где-то в Польше» — стихотворение о погроме, грозящем смертью матери и ребенку, стихотворение, навеянное сообщениями об антисемитских актах на восточном фронте. «Наше племя / Очень дрессированное, — вздыхал Эренбург. — Мы видели девятьсот пленений»[167]. Однако ни одно из этих произведений не обнаруживает той провидческой тревоги за судьбу еврейского народа, которую Эренбург пронес через всю свою жизнь.
В романе «Хулио Хуренито» Учитель, к удивлению своих учеников, готовит приглашения на сеансы «уничтожения еврейского племени в Будапеште, Киеве, Яффе, Алжире и во многих других местах». Хуренито предвидит, что евреев будут живыми закапывать в землю и применять другие методы «очистки от подозрительных элементов». На сеансы приглашаются «кардиналы, епископы, архимандриты, английские лорды, румынские бояре, русские либералы, французские журналисты, члены семьи Гогенцоллернов…» Вход бесплатный. Русский ученик Хуренито, Алексей Тишин протестует: не может быть, чтобы такие ужасы происходили! Но Хуренито уверяет его, что двадцатый век «окажется очень веселым и легкомысленным веком, без всяких моральных предрассудков». И, ссылаясь на историю, объясняет, что во все времена евреи были козлами отпущения: в Египте, в Испании, в Италии их обвиняли в засухе, голоде, эпидемиях и землетрясениях. А потому составленные им приглашения лишь заготовка для следующей неизбежной фазы насилия. «Разве евреи не такие же люди, как мы?» — в смущении спрашивает его Тишин. В ответ Учитель предлагает провести эксперимент — «детскую игру», которая наглядно продемонстрирует, что евреи не такие, как все другие люди. «Скажите, друзья мои, — обращается Хуренито к своим ученикам, — если бы вам предложили из всего человеческого языка оставить одно слово, а именно „да“ или „нет“, остальные упразднив, — какое бы вы предпочли?» Ученики по очереди дают свои ответы. Американец выбирает «да» как слово выражающее утверждение, тогда как «нет» безнравственно и преступно; француз предпочитает «да», потому что в нем заключается радость; русский предпочитает «да» как символ духовной веры; немец стоит за «да», ибо в нем — организующее начало, итальянец решает в пользу «да», так как «да» говорят «во всех приятных случаях жизни», а африканец выбирает «да», потому что этим словом отвечают боги, когда удовлетворяют его желания. Один только еврей, то есть персонаж по имени Илья Эренбург, оставляет «нет», и пока он аргументирует свой выбор, остальные ученики отсаживаются от него подальше. Проведенный Хуренито «эксперимент» доказал его правоту: там, где все нации согласны, евреи готовы протестовать. Они — «великое лекарство мира». Это — их роль в истории и причина всеобщей ненависти, которую им суждено терпеть.[168]
Эренбург всегда считал, что евреи отличаются от других людей. Через четыре года после написания «Хулио Хуренито», он, говоря о роли еврейских писателей в мировой литературе, сравнивал их с «ложкой дегтя, в бочке меда». Именно они вносят некую долю скептицизма, даже когда скептицизм «плохо вяжется с повседневными нуждами»[169]. Эренбург считал себя носителем этой традиции.
