— Ты обязательно вырвешься, — прошептала Лаэль, и ее последний выдох оставил иней на щеке Азариэль.

Кровь была теплой.

Невыносимо теплой для Первого Круга. Она текла по пальцам Азариэль, по клинку, по полу, оставляя ярко-алые узоры на идеально белом льду. Такая живая, такая недемоническая теплота в этом месте, где даже боль должна была быть холодной и совершенной.

А потом...

Тень скользнула по замерзшей крови на полу прежде, чем она успела поднять глаза. Холодный ветер внезапно заполнил помещение, заставив пламя в светильниках склониться в почтительном поклоне. И Он появился — не вошел, не пришел, а просто материализовался из самой тьмы, будто был ее неотъемлемой частью.

Его фигура, обычно такая величественная и незыблемая, сейчас казалась неестественно неподвижной. Ледяные доспехи не звенели, когда он сделал шаг вперед. Они были частью его — как кожа, как дыхание, как сама суть его власти. Его глаза — два бездонных озера золота посреди бездны — не отражали ничего. Ни гнева, ни разочарования. Только… любопытство. Холодное, расчетливое, бесчеловечное.

Он приблизился беззвучно, его босые ступни не оставляли следов на замерзшей крови. Его безупречные пальцы — длинные, изящные, белые как смерть — сжали ее подбородок с хирургической точностью, заставив посмотреть в глаза. Прикосновение обжигало холодом, оставляя на коже корки льда.

— Твои руки задрожали, моя тень? — Его голос был тише шелеста крыльев смерти, но каждое слово врезалось в сознание, как ледяная игла. Он не повышал тон. Не нужно. Каждый слог был совершенным, отточенным, как клинок палача.

Его дыхание пахло снежной бурей и чем-то еще — древним, забытым, тем, что существовало до времени. Он вдыхал ее страх, ее сомнения, ее тягу к предательству — и не моргнул. Просто наблюдал. Как ученый наблюдает за интересным экспериментом.

Той же ночью, когда кровавые звезды Первого Круга достигли зенита, ее призвали в Зал Очищения. Ни цепей, ни кляпов. Только ледяной стол и двенадцать молчаливых стражей в масках из застывших слез. Ее крылья — когда-то гордые, сильные, последний отголосок ее демонической природы — сломали у основания с хирургической точностью. Не одним ударом. Медленно. По суставу. Чтобы она запомнила звук ломающихся костей.

Цепи из первородного льда — того самого, что старше самого Ада — вплавили в плоть, в кость, казалось, в саму душу. Они не просто сковывали. Они жили внутри, пульсируя в такт ее сердцу, напоминая с каждым ударом: ты собственность. Тень. Инструмент. Каждый взмах, каждая попытка пошевелить крыльями отзывалась болью, острой и чистой, как первый грех.

А Лаэль…

Лаэль стала украшением.

Ее застывшее тело — еще теплое, еще хранящее следы улыбки — погрузили в ледяную ванну у тронного зала. Процесс занял ровно тридцать три минуты — Марбаэль любил симметрию. Сначала побелели кончики пальцев. Потом иней пополз по рукам, ногам, шее. Последним замерзло выражение глаз в странном сочетании покоя и… надежды? Надежды, который не могло быть. Ведь надежда в Первом Круге исчезала первой.

Ее повесили над троном — прекрасную, вечную, безупречную. Очередную статую в галерее его власти. Вечное напоминание. Урок для всех, кто осмелится пойти против.

Теперь даже мысль о свободе причиняла Азариель физическую боль.

Сомнения в Первом Круге карались хуже, чем измена. Потому что измена — это действие. А сомнение… сомнение это болезнь. Вирус. Оно расползается, заражает, разъедает основы власти. И лечится только абсолютным, беспрекословным послушанием. Или смертью. Но смерть — это милость. А Марбаэль не был милосерден.

Теперь, когда Азариель закрывает глаза — в редкие моменты, когда ей удаётся спать — она все еще видит:

Как кровь сестры — теплая, живая, невероятно красная на фоне безупречного льда — стекает по ее пальцам. Как каждая капля оставляет после себя ручейки, узоры, целые реки вины.

Как Марбаэль гладит ее волосы — медленно, методично, с отвратительной нежностью — словно утешая. Его пальцы холоднее льда, но от их прикосновения горит кожа. «Ты сделала правильный выбор», — шепчет он. И самое страшное — она хочет ему верить.

И как иней — нет, не просто иней, а живой, сознательный холод — медленно покрывает Лаэль. Как он ползет по ее ресницам, по губам, по последнему следу улыбки. Как он превращает жизнь в искусство. Страдание — в экспонат. Любовь — в предупреждение.

Это и есть настоящий Первый Круг.

Не ад — там хотя бы есть страсть, есть огонь, есть движение.

Не тюрьма — в тюрьме есть стены, а значит, есть то, что за ними.

Это музей его безумия. Галерея совершенного контроля. Каждая статуя — бывший союзник, друг, враг, любовник. Все одинаково прекрасны в своем ледяном безмолвии. Все одинаково мертвы при жизни.

И Азариэль — последний экспонат, который еще дышит. Живое доказательство его власти. Ее крылья сломлены, но не отрезаны. Ее воля подавлена, но не уничтожена. Потому что в музее должны быть и такие экспонаты — те, что еще помнят, каково это — быть свободным. Чтобы их боль напоминала остальным: сопротивление бесполезно.

Пространство треснуло с оглушительным звоном разбитого стекла — звук, от которого содрогнулись даже незыблемые законы мироздания. Набирающий силу закон греха Марбаэля заколебался, как вода в упавшей, но не опрокинутой чаше. И в дрожащих волнах проступили руны времени — древние, забытые, запретные. Они горели кровавым золотом, словно раскалённые крошечные звезды, втоптанные в саму плоть реальности, сплетаясь в узор, от которого трескался камень под ногами и крошились воспоминания. Каждая линия знаков заставляла ткань мироздания дрожать, как паутину, задетую взмахом крыла неведомой твари.

Василий и Азариель, ранее исчезнув на мгновение, материализовались перед Марбаэлем вновь.

Но это были уже не те, кого поглотил золотой ливень.

Василий — его глаза в человеческом обличье, прежде обычные, серые, словно пепел после пожара, теперь мерцали отблеском тысячелетней тоски. В их глубине плавали тени эпох, которых не помнил ни один живой. На запястье, там, где когда-то был простой ремешок, красовались золотые часы, циферблат которых покрывали трещины. Стрелки шли вспять, скрипели, будто сопротивляясь, но неумолимо отсчитывали секунды в никуда. Его пальцы, когда-то крепкие и уверенные, теперь казались закостеневшими, а в каждом движении читалась усталость, которой хватило бы на десять жизней.

Азариель — её доспехи, некогда отполированные до зеркального блеска, покрылись следами вечности, похожими на морозные узоры на стекле. Каждая пластина дышала памятью, каждый зазубренный край хранил следы битв, которые застали всего две души. В глазах, таких холодных, как ледяные озёра между мирами, теперь плясали отражения бесконечных временных петель — вспышки городов, рушащихся в пламени, лица, истаивающие в дыму, и чьи-то последние слова, застрявшие в горле навеки.

Вечность, застывшая в моменте

Они падали, разрывая слои пространства, вместе с множеством греховных душ. Каждая монета в этом золотом потоке была чьей-то болью, чьим-то пороком, чьим-то падением, чьим-то не выплаченным долгом. Они впивались в кожу, оставляя следы, которые не заживали, проникали в мысли, как черви, выгрызая куски из того, что когда-то называлось "личностью". Каждое касание — новое страдание, новый голос в хоре проклятых, новый виток в спирали отчаяния.

Их ждали десять тысяч лет.

Десять тысяч грехов.

Десять тысяч раз предстояло умереть и воскреснуть.

Тьма, сотканная из воспоминаний, сгущалась, как смола, обволакивая их со всех сторон. Вязкая, тяжёлая, она давила на рёбра, заставляя каждый вдох отдаваться болью. В этом бесконечном падении не было ни верха, ни низа — только не иссякающий поток золотых монет, звенящих, как проклятые колокола, и шепчущих про чужие грехи прямо в душу.

...

Ощущение вечного падения исчезло. Новый мир пустоты, двух душ и бесчисленного потока фрагментов воспоминаний стабилизировался, обернувшись бескрайней темной пустотой, что разрезали картины прошлого грешников.