Рыцарь не ответил. Его меч взметнулся — быстрый, как вспышка молнии в кромешной тьме. Голова демона покатилась по полу, черная кровь брызнула на стены, расплываясь мерзкими узорами. Тело еще дергалось, пальцы судорожно сжимались, будто пытаясь вцепиться в жизнь, но он уже шагал дальше, оставляя его гнить в одиночестве.

Он вошел в зал рухнувших колонн. Казалось, когда-то здесь вершили суд. Теперь же обвалившиеся своды открывали вид на черное небо, усеянное мертвыми звездами. Посреди хаоса камней стояли двое — грешник, закованный в ржавые цепи, и тень, приросшая к его спине, как вторая кожа. Они рвали остатки чьей-то плоти, окровавленные пальцы скользили по костям, а голоса, хриплые и надтреснутые, перебивали друг друга:

— Он мой!

— Нет, мой!

Рыцарь прошел между ними. Два удара — точных, безжалостных. Тела рухнули, наконец свободные от споров.

Глубоко в сердце тюрьмы, где лед еще не растаял, его ждала она.

Сестра-палач.

Ее доспехи сверкали, как отполированные зеркала, и в каждом отражении кричали лица тех, кого она пытала. Ее плащ, сотканный из плоти, шевелился, будто живой, а в руке она держала клинок, тонкий, как игла, и такой же смертоносный.

— Ты не должен был сюда вернуться, — ее голос звенел, наполненный страхом.

Он не стал говорить.

Клинки скрестились — и лед вокруг взорвался, осыпаясь тысячами осколков. Она была быстрее, ее удары — точными, как укус змеи. Он — сильнее, каждый взмах его меча сотрясал стены.

Когда ее клинок вонзился ему в плечо, черная кровь брызнула на лед, но он даже не дрогнул. Вместо этого схватил ее за горло и прижал к стене.

— Где выход?

— Отсюда нет выхода, — она засмеялась, и алая струйка крови выступила на ее губах. — Только Упадок.

Его меч пронзил ее грудь, разрывая доспехи, плоть, сердце.

Она упала, а он пошел дальше.

...

Рыцарь Ада замер, его доспехи, пропитанные копотью и кровью, тихо звенели в гнетущей тишине. Дверь перед ним создавалась ни льдом, ни камнем — она рождалась отсутствием, черной дырой, обрамленной дрожащими осколками реальности. Казалось, сама тьма пульсировала в такт далекой музыке, доносящейся с верхних уровней.

Его раскаленный клинок, испачканный вязкой чернотой поверженных стражей, теперь слабо светился в этом мраке. Воздух вокруг искривился от жара его ярости.

Тень зашевелилась у его ног, поднялась по его доспехам, обвила горло холодными пальцами. Она говорила его голосом, но слова были чужими:

— Ты забыл, что значит быть свободным. Ты носишь свои цепи даже без замков.

Рыцарь не дрогнул. Его дыхание, тяжелое и мерное, вырывалось клубами пара в ледяном воздухе. Он поднял руку, и тень отпрянула от жара его ладони.

— Свобода — это не место, — его голос звучал как скрежет металла. — Это действие.

Он шагнул вперед, и тьма сомкнулась вокруг него, как вода над головой утопающего. На мгновение показалось, что его силуэт растворился... затем резко выкристаллизовался вновь, уже по ту сторону.

...

Где-то между уровнями тюрьмы закона, в щелях реальности, чья-то тяжелая поступь нарушала тишину забвения. Черные доспехи сливались с мраком, только клинок оставлял за собой кровавый след в ином пространстве.

Он шел. Мимо застывших во времени камер, где тени бывших узников все еще повторяли свои последние мгновения. Мимо зеркальных коридоров, где его отражение иногда поворачивало голову, когда сам он этого не делал. Мимо дверей, которые вели в никуда.

Иногда он останавливался. Иногда поднимал меч. Иногда кто-то переставал существовать.

А музыка все играла где-то далеко-далеко, едва уловимым эхом в пустоте между мирами. То ли воспоминание. То ли обещание. То ли призрак той самой свободы, которую он теперь нес другим — по своему усмотрению, по своим правилам, по своей темной вере.

И где-то в глубине руин, если прислушаться, можно было уловить тихий звон доспехов... или может, это просто скрипели остатки ледяных стен, медленно умирая без своего хозяина.

Вечеринка выжгла закон Упадка Марбаэля, как кислота, капля за каплей уничтожив многовековой порядок.

Ледяные своды тюрьмы закона Упадка, некогда непоколебимые, перестали существовать. Жар живых тел расплавил их. Теперь каждый удар баса методично лишал его власти и сил. Даже доспехи Марбаэля из первородного льда медленно разрушались, трескаясь с тихим звоном, похожим на бьющееся стекло, и осыпаясь хлопьями инея, которые тут же таяли в обжигающем дыхании толпы.

Тени, обычно послушные ему, дрогнули — и отвернулись. Они сливались с безумным мерцанием танцпола, их очертания расплывались, растворялись в вихре огней, кружась в такт музыке, которая теперь правила здесь. Даже пол под ногами Марбаэля, некогда зеркально-гладкий, теперь покрылся шершавыми царапинами — следами сотен ног, топчущих некогда великий закон.

Теперь даже воздух вокруг него перестал замерзать — он дрожал, искривлялся, вибрировал, гнулся под напором хаоса. Звук, грубый и живой, бил в ребра, в виски, в самое сердце — и с каждым ударом последние остатки власти Марбаэля крошились, утекая как песок сквозь пальцы.

Пальцы Марбаэля впились в ледяную кирасу, но в них уже не было прежней силы — только слабая дрожь, обнаженная и жалкая, которая давно им была забыта. Он чувствовал, как его собственное дыхание, обычно невесомое и тихое, теперь стало тяжелым, почти человеческим — горячим и прерывистым.

Он обвел взглядом бар «У Падшего Ангела» — место, где его порядок был растоптан, где каждая деталь кричала о хаосе: опрокинутые столы, лужи алкоголя, смешанного с грехами, зеркала, треснувшие от грохота музыки. Где лед превратился в пар, а тишина — в оглушительный, всепоглощающий грохот свободы.

Его колени подогнулись.

Впервые за вечность.

Впервые — перед теми, кого он считал пылью.

Асмодей шагнул вперед. Его тень, растянувшаяся по полу, казалось, смеялась.

Он поднял бокал — тот самый, с «Последним глотком перед раскаянием», его содержимое пульсировало темно-багровым светом, как живое.

— За падение королей.

И выпил.

Рот Марбаэля открылся — но больше не было приказов, не было ледяных угроз. Только тихий, бессильный хрип, похожий на звук ломающегося зеркала. Но его никто не заметил, будто само его существование здесь было лишним.

Азариэль шагнула вперед. Ее глаза горели ликованием победителя.

— За пышные похороны Князя! — Поддержала она.

— Хаос вечен! Скука мертва! — Хором раздалось в ответ.

Музыка гремела так, что дрожали даже остатки ледяных стен, а двести освобожденных душ отплясывали, забыв о столетиях страданий и отработок.

Василий, прислонившись к барной стойке, стоявшей на части бывшей тюремной решетки, пристально посмотрел на Бориса, который грациозно размахивал лапами, сидя на плече у Азариэль.

— Слушай, ты прямо пушистый комок с сюрпризами, — начал Василий, стараясь перекрыть шум вечеринки. — Если ты такой всесильный, что прыгаешь между измерениями и выходишь сухим из драк с трехглавыми тварями, почему ты с самого начала не разобрался со всем этим бардаком сам?

Борис остановился и посмотрел на Василия, его хитрые глаза сверкнули.

— Вась, — промурлыкал он, перебираясь на другое плечо Азариэль, — я кот. Рожден нежиться на солнышке, ловить мышей и получать наслаждение от жизни. Решать твои или чужие проблемы? Это выше моей кошачьей натуры.

Василий хотел ответить, но в этот момент пространство вокруг вдруг затрещало, будто тонкий лед под ногами на озере. Праздничная атмосфера мгновенно испарилась — музыка затихла, танцующие замерли на месте. Пространство закона Упадка стало ломаться, осколки реальности осыпались вниз, открывая над головами ранее ликующих бездну.

Именно тогда Марбаэль удостоился внимания. Но это был уже не тот надменный владыка — его некогда безупречные одежды были изорваны, золотые цепи потускнели, а лицо… Лицо теперь отражало не холодное безразличие, а нечто куда более опасное — ярость загнанного в угол зверя.