Борис, взобравшись на плавающую барную стойку (которая теперь вращалась, как карусель), дирижировал невидимым оркестром своим хвостом:

— Громче! Еще громче! Пусть Марбаэль услышит, как падает его царство!

И его слышали.

Не Марбаэль.

Двести воскресших тел должников — бывшие воины, поэты, грешники и святые — слились в едином безумии:

Один, с лицом, изборожденным древними шрамами, колотил кулаками по бывшей ледяной колонне. Каждый удар оставлял кровавые отпечатки, но ритм лишь набирал ярость.

Другой, с глазами пророка, разорвал свою рубаху и затянул хриплый гимн. Его голос, годами не звучавший в аду, теперь рвал тиранию Марбаэля, как пергамент.

Третьи, сплетясь в танце, крушили остатки решеток. Металл звенел, ломался, превращался в ударные — адский оркестр рождался на глазах.

Асмодей, стоя на столе из сплавленных грехов, поднял бокал:

— За конец вечности!

— ЗА КОНЕЧНОСТЬ! — проревело в ответ двести глоток.

Где-то в вышине, в разрушающихся чертогах, упала первая ледяная глыба.

Малина, стоя за стойкой, превратилась в настоящего демона-бармена. Ее крылья вздымались в такт музыке, а руки мелькали, жонглируя бутылками с ядовито-зеленым абсентом и кроваво-красным вином. Она наливала коктейли, смешивая адское пламя со слезами грешников, добавляя щепотку бунтарства и львиную долю безумия.

— Бесплатная выпивка для бунтовщиков! — проревела она и, крутанувшись на месте, швырнула пылающий шот прямо в толпу. Огненная струя прочертила в воздухе дугу, прежде чем кто-то поймал ртом стакан, не пролив ни капли. Толпа взревела от восторга.

Люцилла, которая поначалу сжалась, как кошка под дождем, теперь восседала на барной стойке, как королева этого безумия. Ее крылья распахнулись, а хвост бил такт по столешнице.

— Танцуй, черт возьми! — кричала она, шлепая по щекам каждого, кто недостаточно рьяно отплясывал. — Танцуй, как будто от этого зависит твоя душа!

(Что, впрочем, было недалеко от истины.)

Какой-то демон в потрепанном плаще отчаянно крутился в брейк-дансе, хотя явно не имел ни малейшего понятия, как это делается. Его рога цеплялись за соседей, но всем было плевать.

Две грешницы-должницы в разорванных платьях, теперь уже не помнящие, за какие именно долги их отправили в ад, танцевали на столе, выкрикивая слова давно забытого гимна свободы.

А в центре всего этого — Борис.

Теперь он балансировал на огромном бочонке с адским элем, который катился по танцполу, управляемый лишь его хвостом и чистой силой наглости.

— Эй, Малина! — завопил он. — Давай что-нибудь, от чего у вас, демонов, отваливаются рога!

Малина только усмехнулась и достала из-под стойки бутылку с черной жидкостью, в которой плавали какие-то подозрительные искорки.

— Это… — она сделала паузу для драматизма, — «Последний глоток перед раскаянием». Выдерживалось в душе лицемера триста лет.

Толпа ахнула.

Борис схватил бутылку, откусил горлышко (плеваться стеклом ему было явно не впервой) и заорал:

— Ну что, воскрешённые, КТО ЖИВОЙ?!

Ответом ему был оглушительный рев, от которого задрожали последние ледяные осколки на потолке.

Где-то вдалеке, в своих рушащихся чертогах, Марбаэль впервые за всю вечность закрыл лицо руками.

А в баре «У Падшего Ангела» вечеринка только начиналась.

Серафима, сбросившая доспехи до кожаного корсета, крутилась радостная в хаосе вечеринки. Ее опаленные крылья, обычно скрытые под одеждой, теперь распахнулись во всю ширь, перья мерцали в ритме музыки. Каждое движение оставляло за собой шлейф искр, рисующий в воздухе пылающие руны свободы.

— Ты же ангел! — орал ей Асмодей, который, вопреки собственному достоинству, уже подтанцовывал, делая вид, что просто поправляет манжеты. Но хвост его выдавал — он выбивал четкий ритм, а пальцы сами собой щелкали в такт.

— БЫЛА ангелом! — засмеялась Серафима, ее голос звенел, как разбитый хрусталь. Она рванула Асмодея за руку, втягивая в вихрь танца. Их тени сплелись на стене — рогатая и крылатая — в причудливом, яростном порыве.

Азариэль, цепи которой давно валялись растоптанными где-то под столом, парила над толпой. Ее длинные волосы дрожали в такт музыке, каждая прядь чувствоала свой собственный ритм. Глаза, обычно холодные, как лезвие, теперь горели дикой, первобытной радостью.

— Я уже и забыла... каково чувствовать счастье! — бросила она, и ее голос сорвался, будто ржавые ворота, которые наконец распахнулись после веков неподвижности.

Где-то в углу Василий все еще дул в бутылки, но теперь к нему присоединились еще трое — один дул в трубу из сломанных решеток, другой бил по уже пустой бочке адского пойла, а третий просто орал что-то нечленораздельное, но удивительно мелодичное.

Борис, тем временем, устроил конкурс на самый безумный танец. Приз — глоток из бутылки с надписью «Последнее раскаяние». Желающих было больше, чем грешников в аду.

А на потолке, который теперь был усыпан светящимися рунами (кто-то явно воспользовался моментом, чтобы переписать местные законы), появилась трещина.

Не просто трещина.

Пропасть.

И из нее, медленно, как падающее перо, начал сыпаться снег.

Настоящий.

Чистый.

Не адский.

Малина, задрала голову и расхохоталась:

— Смотрите-ка! Даже погода для нас меняется!

Снежинки таяли на раскаленной коже танцующих, смешиваясь с потом, золой и свободой.

А где-то там, в вышине, за пределами темницы закона Упадка рушился целый мир.

Здесь же, в баре «У Падшего Ангела», все только начиналось.

Василий, отбросив бутылки, вскочил на стол. Его тень, растянувшаяся по стене, внезапно обрела крылья — не ангельские, не демонические, а какие-то другие, сотканные из самого бунта.

— НЕТ СКУКЕ МАРБАЭЛЯ! — проревел он, и его голос ударил, как молот по наковальне.

Толпа взревела в ответ, и от этого гула задрожала сама реальность:

— НЕТ СКУКЕ!

— НЕТ ТЮРЬМЕ!

— НЕТ ЗАКОНАМ, КОТОРЫЕ ДУШАТ!

Ледяные стены треснули окончательно. Осколки не падали — они исчезали на лету, превращаясь в пар, который смешивался с дымом, потом и дыханием толпы.

Потолок рухнул — но вместо камней с неба посыпались искры, конфетти и огненные всполохи, будто сама темница решила присоединиться к вечеринке.

И тогда…

Раздался голос.

Тот самый.

Холодный.

Безупречный.

И чертовски злой.

— ЭТО… НЕВОЗМОЖНО.

Марбаэль стоял на границе тюрьмы своего закона.

Его тюрьмы.

Которой больше не было.

Его идеальные черты исказило нечто, что никто никогда не видел на его лице — растерянность.

Он поднял руку, и ледяные когти выросли из его пальцев, готовые разорвать этот бунт в клочья…

...

Одинокий Рыцарь Ада

Рыцарь Ада шагал по бесконечным коридорам бывшей тюрьмы, где некогда звенели кандалы, а теперь царил хаос вечного карнавала. Стены, испещренные трещинами, здесь еще дышали холодом, а под ногами хрустели осколки разбитых фонарей, словно кости забытых узников. Где-то вдалеке, за слоями каменных лабиринтов, гремела безумная музыка — гулкий бас, визгливые голоса, звон бокалов, наполненных чем-то гуще вина. Но здесь, в глубине ледяных катакомб, звуки приглушались, словно поглощенные самой тьмой. Лишь потрескивание мороза, сковывающего старые решетки, нарушало тишину.

Его доспехи, черные, как смола на дне адской бездны, впитывали свет, сливаясь с тенями. Каждый шаг оставлял на полу дымящийся след — раскаленный клинок в его руке плавил лед, капая огненными каплями, которые шипели, угасая в темноте.

Прошло время, из-за поворота выползло Нечто — сгорбленное, с кожей, покрытой язвами, будто грехи, в которых оно увязло, затвердели и проросли сквозь плоть. Глаза, мутные и желтые, как старый холст, слезились, а когтистые пальцы царапали камень, оставляя за собой борозды из слизи и крови.

— Ты... ты тоже сбежал? — прошипело оно, вытягивая конечности, дрожащие от голода или страха.