В этот момент кристалл в лапах Бориса вспыхнул ослепительным светом, залив ледяную темницу радужным сиянием. Тени затанцевали на стенах, принимая странные, угрожающие очертания. Воздух наполнился гулом, словно сама реальность застонала под тяжестью пробудившейся силы.

— Ой, — только и успел пробормотать Борис, перед тем, как кристалл начал медленно подниматься из его лап, повисая в воздухе. — Кажется, он… немного активный?

Люцилла инстинктивно прикрыла глаза рукой:

— «Немного»? Это же чистый хаос в концентрированном виде!

Кристалл завис в центре камеры, его грани переливались, отражая лица потрясенных заключенных.

— Всем, думайте о вечеринке и развлечениях! — прокричал Асмодей, но его голос уже тонул в нарастающем гуле, который напоминал то ли рев океана, то ли смех безумного бога.

Он и не догадывался, что двести воскресших душ, заточенных в соседних камерах, тоже это услышали.

И повторили.

Кристалл над головой Бориса взорвался — но не огнем и осколками, а волной чистого, необузданного желания.

Ледяные стены дрогнули — и вдруг покрылись росписями: гирляндами из адского пламени, граффити с похабными рунами, светящимися в темноте. Потолок растрескался, и оттуда хлынул дождь… искрящегося абсента.

Где-то вдалеке, сквозь толщу льда, заиграла музыка — странная, пульсирующая, будто ритм самого Хаоса.

Борис, широко раскрыв глаза, наблюдал, как его лапы сами собой начали отбивать такт.

— Э-э-м, ребят… — мяукнул он. — Кажется, мы только что переписали правила игры.

Асмодей, уже с бокалом пылающего вина в руке (откуда?!), мрачно ухмыльнулся:

— Поздравляю. Мы стали чем-то больше мишени.

— Мы теперь гвоздь программы, — закончила за него Малина и пустилась в пляс, оставляя за собой следы из раскаленных пентаграмм.

Пространство исказилось, будто кто-то взял реальность и резко встряхнул, как коктейльный шейкер. Ледяные стены заплыли, теряя форму, превращаясь в барную стойку из черного мрамора с прожилками адского огня. Потолок испарился, а на его месте возник гигантский диско-шар, свисающий на цепях из сплавленных грехов. Колонны дрогнули и переродились в стойки с напитками, где бутылки сами наполнялись разноцветными жидкостями, пузырящимися странным светом.

Пол затрясся под ногами, преображаясь на глазах. В одном углу он покрылся красным бархатом, таким мягким, что по нему хотелось пройтись босиком. В другом — рассыпался зеркальными плитками, готовыми отразить любые, даже самые безумные танцевальные движения. А посередине вдруг расцвел ковер из лепестков роз, свежих и ароматных, словно их только что сорвали в райском саду (что в аду выглядело особенно кощунственно).

Воздух сгустился от звуков и запахов. Грохот баса, которого физически не существовало, бил прямо в грудную клетку, заставляя сердца стучать в такт. Ароматы жареных крылышек с адским соусом и мятного мохито с шипящими пузырьками греха витали повсюду, смешиваясь с запахом расплавленного золота и серы. А над всем этим — хохот, оглушительный, освобождающий: двести душ одновременно осознали, что лучший бунт против вечности — это безумная, яркая, греховная тусовка.

Где-то в этом хаосе Борис, уже с бокалом в одной лапе и камсой в другой, удовлетворенно мурлыкал:

— Ну вот, теперь это действительно вторник.

А ледяные стены, что еще минуту назад были тюрьмой, сейчас сверкали в свете диско-шара, как конфетти из забытых обещаний.

Малина первой сорвалась с места, крыльями будто создавая торнадо за собой.

— ЭТО ЖЕ ЛУЧШИЙ ДЕНЬ В МОЕЙ ЖИЗНИ! — прокричала она, влетая за барную стойку и выдергивая пробку из бутылки вина зубами. Эта пробка со свистом улетела в потолок (которого, кстати, больше не существовало), а пурпурная струя хлынула прямо в ее поднятый бокал, переливаясь через край.

Люцилла, все еще державшая свою бутылку, медленно опустила ее. Ее глаза, суженные от привычки к полумраку, теперь метались по новоиспеченному ночному клубу, цепляясь за диско-шар, за стойки, за танцпол, где уже вовсю отплясывали новоприбывшие из соседних камер две сотни воскрешённых ими должников..

— Я… даже не знаю, злиться мне или присоединиться, — пробормотала она, но пальцы уже сами собой начали отстукивать ритм по льду.

Борис уже бегал на барной стойке, устроив охоту за зайчиками от шара. Его пушистый хвост мерцал в такт музыке, которой физически не существовало, но которую все теперь слышали — низкий, гулкий бит, пробивающийся сквозь кости.

— ВАСИЛИЙ! ТЫ ВЕДЬ УМЕЕШЬ НА БУТЫЛКАХ ИГРАТЬ? — завопил он, подбрасывая в воздух оливку (откуда она взялась?!) и ловя ее ртом.

Василий, который пять минут назад умирал от отчаяния, теперь стоял с бутылкой в каждой руке. Он покосился на них — стекло было холодным, с инеем по краям, хотя вокруг стояла жара.

— Ну… технически, эти бутылки не совсем подходят…

— ЗАТКНИСЬ И ИГРАЙ! — гаркнула Малина, швыряя в него лимонной долькой.

Он вздохнул — и прижался губами к горлышкам.

И зазвучал блюз.

Настоящий.

Грязный.

Тот самый, от которого по коже бегут мурашки, а в животе селится что-то тяжелое и горячее. Ноты вились, как дым, цеплялись за углы, падали в стаканы и снова взлетали — и вдруг все поняли, что это не просто музыка.

Это был голос самой темницы, которая, оказывается, всю вечность мечтала разорвать свои цепи.

Асмодей, до недавнего времени мрачно наблюдавший за всем, вдруг резко вскинул голову.

— Ох чёрт, — пробормотал он. — Мы же только что…

— Запустили обратный отсчет? — донеслось откуда-то из толпы, и голос был слишком знакомым.

Но никто уже не слушал.

Потому что Василий играл.

А Борис выл под бутылочный блюз, и это было так душераздирающе прекрасно, что даже ледяные стены начали плакать.

Асмодей стоял в эпицентре хаоса, его обычно насмешливый рот приоткрылся в немом изумлении.

Азариэль материализовалась рядом, как тень, протягивая ему бокал с дымящейся жидкостью, которая меняла цвет каждую секунду:

— Ты планировал это?

Он медленно повернул голову, его золотой зрачок отражал мелькающие огни диско-шара:

— Я… — голос сорвался, когда взгляд упал на шар, паривший в воздухе и рассыпавший радужные блики по стенам, — Нет. Но черт возьми, я бы хотел сказать, что да.

Серафима, все еще в своих «косплейных» доспехах, вдруг с яростью сорвала шлем. Ее серебристые волосы рассыпались по плечам, а глаза горели чем-то диким и незнакомым:

— К черту правила!

Она ринулась в толпу, сметая на своем пути столик с напитками. Стекло разбилось, добавив к музыке звонкий аккомпанемент.

Где-то высоко, в ледяных чертогах…

Марбаэль вдруг уронил кубок.

Драгоценное вино растеклось по идеальному полу…

И начало пузыриться в такт той самой музыке, которой не должно было существовать в его владениях.

Его совершенное, как ледяная скульптура, лицо наконец исказила эмоция.

Ярость?

Или… страх?

Темница больше не была таковой.

Она дышала.

Жила.

Танцевала.

Закон Греха трещал по швам, и с каждым ударом баса его осколки превращались в конфетти.

А двести душ, адвокаты дьявола и один очень странный кот…

Танцевали на его обломках под вой бутылочного блюза и звон разбитых обещаний.

Борис, теперь уже балансирующий на люстре (откуда она взялась?!) с бутылкой шампанского в лапах, проорал на весь ад:

— ЭЙ, МАРБАЭЛЬ! ТЫ ТОЖЕ МОГ ПРИЙТИ! МЫ ТЕБЕ ОСТАВИЛИ… Э… МЕСТО В УБОРНОЙ!

И где-то в вышине, в самом сердце ледяного дворца, что-то дрогнуло.

Темница Марбаэля больше не существовала.

На ее месте бушевал безумный, пылающий клуб, где ледяные стены капали синкопами, растворяясь в такт грохочущему биту. Пол пружинил под сотнями ног, оставляющих отпечатки раскаленных подков, копыт и босых ступней — все смешалось в едином ритме бунта.

Музыка, которой не должно было быть

Василий, прижав бутылки к губам, выдувал огненный блюз. Каждая нота прожигала воздух, оставляя после себя дымные завитки, складывающиеся в руны хаоса. Стекло в его руках трескалось от напряжения, но звук лишь набирал мощь, заставляя дрожать сами законы реальности.