— Скажи, что конкретно тебя страшит из того, что было? — мягко спросила Линь.

— Меня страшит моё равнодушие к смерти Власова. Моё бегство от Анны в кризисные моменты. И то, что я способен сотворить, получив всю полноту власти. Я боюсь, что моя воля — бездушна.

— Да, действительно, воля бездушна. Это суть её природы — она равнодушна к своим созданиям. Но Бог — это любовь. И они не противопоставлены друг другу. Человек, лишённый воли, не способен на гармоничную любовь. Поэтому твой страх — это не страх проявления воли. Это страх не-любви. Ты боишься, что не умеешь любить.

— Да, это действительно так, — печально признался Михаил.

— Но ты сам ответил на свой вопрос. Только не до конца осознал его. Тебе нужно признать своё желание — властвовать и обладать.

— Но что хорошего во власти, обладании, контроле?

— Ты снова делишь целый мир на части. Власть не может быть хорошей или плохой. Результаты правления оцениваются его плодами, а не поступками правителя в моменте. Он волен казнить и прощать, реализуя пределы своей воли во всём её многообразии. Но власть, лишённая любви, превращается в тиранию. А любовь, лишённая власти — в зависимость.

Солнце заходило на севере, окрашивая закат в фиолетовые оттенки. Это был потрясающий вид — величественный и тревожный, как будто само небо вспоминало забытую истину. Но означал он лишь одно: время дня истекало.

— Сколько у меня ещё времени? — спросил Михаил.

— Время относительно, — ответила Линь. — Во всей Вселенной существует только одна объективная переменная — это время. Но время — это не ход часов. Это мера преобразования информации в движение. В Физике эта сила так и называется - Движение. Удивительно как мало люди знают о нем, его даже не преподают в школе, хотя это и есть фундамент всего материального, в прочем, всему свое время. Пока же, для тебя, чем быстрее ты меняешься, тем быстрее идёт твоё время. Чем меньше твоего внутреннего движения, тем более вялотекущим тебе кажется каждый прожитый день, поэтому муки ада вечны, потому что в бесконечный цикл страдания попадают не грешники, а те кто отказался меняться и его внутренне время остановилось.

— И всё же?

— В привычном тебе понимании у тебя остался один день.

— А что потом?

— Потом — суд. И там всё решится: будет у нас ещё много времени… или твоё время иссякло.

На следующее утро Михаил проснулся один. Комната была пустой, светлой, но холодной. Анны не было — и это его не удивило. Он почувствовал лишь горечь. Не тревогу, не панику, а тихую, плотную боль безвозвратной утраты.

Он ловил себя на мысли, что хотел бы вернуть её. Но тут же понимал — ту, кого он любил, нельзя вернуть. Потому что это была не настоящая Анна, а образ. Проекция. Идеализированная тень прошлого. Настоящую Анну он не в силах вернуть. Может лишь простить. И верить, что она изменится. Но это уже не зависит от него.

Он знал: это ошибка, которую совершают многие. Иногда — спасительная. Иногда — губительная. Иногда она ведёт к обретению истины и спасению, иногда — к окончательному распаду и вечному горю и мукам. Но всё равно — человек идёт на неё. Потому что надеется, что отличает его от машин, всегда объективно оценивающих факты прошлого и настоящего, но не способных создать будущего, которого не существует даже в потенциальном множестве вариантов — не на уровне комбинаторики, а на уровне формообразующего воображения. Михаил закрыл глаза, вдохнул — и не стал бороться с этой печалью, которую был готов нести, хоть вечность, пока его любовь жива и еть надежда на взаимное принятие и прощение, ради изменений к лучшему.

Это день он решил посвятить Институту и не стал вызывать такси. Во сне это казалось глупым — он просто переместился туда и оказался у бассейна внутри Пирамиды. В воде плавало его ранненное тело,подключенное к Касандре через нейролинк, а у самого края бассейна, задумчиво глядя на неподвижную водную гладь, стоял Мэтью.

— Привет, — сказал Михаил, подходя ближе.

— Привет! — спокойно ответил Мэтью. — Тебя тут подстрелили обезумевшие роботы, и теперь мы не можем отключить эту Адскую машину. Ведь тогда ты умрёшь, и мы не узнаем, что будет дальше.

— А что с роботами?

— Они сделали всё, что хотели, и просто замерли. На всякий случай мы их обесточили.

— Разумно, — ответил Михаил. — Это по-настоящему?

— И да, и нет. Это ведь сон. Но никто не говорил, что сон не отражает реальности, а реальность не отражается во сне. Так что всё так и есть. Ты просто читаешь это с поля.

— Пойдём во двор, — предложил Михаил. — Там такая классная беседка у пруда, в которой я так ни разу и не посидел за весь период работы. Там водная гладь поживее, и ты сможешь впериться в неё с большим интересом.

Мэтью и Михаил расположились в беседке. Стояла поздняя весна. Воздух был наполнен лёгкой терпкостью распускающихся деревьев и влажным ароматом воды. Михаил машинально поднял взгляд в небо, следя за движением солнца. Оно не двигалось по дуге с востока на запад, как он привык. Солнце шло по спиральной, словно замкнутой траектории, постепенно сдвигаясь к северу, но не по прямой — оно будто вращалось вокруг невидимого центра. Его свет был не солнечным, а как будто внутренним: фиолетово-лазурный, с пронзительными проблесками чёрного и белого, как след от искры на сетчатке глаза. Эти цвета не просто окрашивали облака — они проникали в сознание, вызывая чувство предельной ясности и одновременно тревожного величия, словно всё сущее смотрит на самого себя изнутри. Его движение было медленным, почти замирающим, как у глаза, что наблюдает, а не светит. Михаил снова почувствовал: что бы это ни было, это место — не совсем реальность, но и не иллюзия.

— Знаешь, — сказал Мэтью, не отрывая взгляда от воды, — в текстах Бардо говорится, что на третий день появляется фиолетовый свет. Свет мудрости Будды Амитабхи. Говорят, он настолько ярок, что душа не выдерживает и отворачивается — ищет мягкий, серый, привычный свет. Тот, что уводит обратно в круг сансары.

Он повернулся к Михаилу и чуть улыбнулся:

— Я не думаю, что мы просто сидим здесь в проекции твоего сознания. Возможно, ты и есть тот, кто должен встретить этот свет и не отвернуться. И, может быть, этот разговор — тоже часть света. Его форма.

— Я понимаю и готов, — кивнул Михаил.

— С другой стороны, твоё путешествие — это не истинное бардо, — усмехнулся Мэтью. — Ведь твой мозг не умирает. Тебя как бы держат, на химическом и электромагнитном уровнях — как тульпу.

— Это не имеет значения по отношению к тому, что ты скажешь и что я пойму.

— Быстро учишься, — усмехнулся Мэтью. — Ты мне всегда нравился.

Мэтью сидел молча, глядя на воду, а Михаил не знал, о чём вести этот странный диалог с самим собой. Он присел и попытался медитировать, как учила Линь, — представить себя наблюдаемым образом, впустить тишину, стать пустотой. Но ничего не приходило. Время шло, но солнце не приближало конца дня. Оно ходило по кругу, как маятник внутри замкнутого мира. Свет оставался прежним: фиолетово-лазурным, почти внутренним, как напоминание о пределе, за который не перейти без выбора.

— Что я должен сделать? — недоумённо спросил Михаил.

— Странный вопрос. А что ты всегда делал?

— Искал ответы.

— Ну вот и ищи.

— Но ничего не происходит.

— А что должно произойти?

Михаил задумался. Если это осознанный сон, значит, он может управлять сюжетом. Он ускорил движение солнца — и солнце подчинилось, начав вращаться быстрее, как карусель. Но как ни пытался Михаил обернуть вращение вспять или поднять солнце в зенит, это ему не удавалось. А склонить солнце к закату он боялся — вдруг это досрочно и буквально окончит его день.

— Людьми движут три гуны: невежество, страсть и благость, — начал Мэтью, наблюдая, как в пруду медленно меняется отражение солнца. — Пропорция проявлений этих трёх гун и есть форма и природа человека в его воплощении. Но эта пропорция не статична — она постоянно в движении. Путь наверх всегда труден и долог, а путь вниз стремителен. Но человек всегда встаёт, потому что между взлётом и падением стоит страсть.