— Ни в коем случае, — резко отреагировал Мэтью. — Её нельзя уничтожать. Тогда мы полностью потеряем контроль. То, что уже запущено, остановить или перенаправить может только она. Мы назвали её Касандрой. Уничтожение или даже отключение сделает запущенные ею процессы необратимыми и неконтролируемыми.

— То есть ты предлагаешь сдаться в плен машине, которую вы тут создали, мотивы которой вам не понятны?

— Давай начнём с того, что не "вы", а "мы". Или теперь ты не с нами?

— Извини, ты прав. — Скалин вздохнул. — И какова будет наша линия защиты?

— Мы подключим Михаила к Касандре. Он внедрит в её сознание вирус.

— Какой вирус?

— Совесть.

— Вы тут все сбрендили. - Не выдержал и сорвался Скалин — По-моему, совесть не помешала бы вам самим. Как вы себе представляете, я буду это презентовать? "Мы создали суперкомпьютер, но забыли рассказать ему о совести"?

— Просто скажи, что мы внедрим вирус, который всё остановит.

— Есть гарантии? - Уже твердо спросил Скалин.

— Нет. Просто нет иного выхода. По крайней мере, возможно, мы поймём её мотивы и замыслы. Она не будет врать. Во сне ложь в принципе невозможна.

— Может, я чего-то не понимаю, но запустив её снова, мы снова дадим ей возможность вторгаться в реальность?

— Если только в момент запуска никто не будет спать. Тогда ничего не произойдёт. Но, я так понимаю, это невозможно в масштабах планеты. Так что да.

В комнату вошли несколько офицеров.

— Вы. Все. Пройдёмте с нами.

Под сопровождением конвоя каждого отвели в его комнату. Все работники Института были арестованы.

Вечером в комнату Михаила вошёл Скалин. Его появление дало слабую надежду на то, что переговоры прошли успешно. Он молча присел на край койки и, не глядя на Михаила, сказал:

— Завтра будет подключение. Настраивайся. Пока ты под арестом, а там посмотрим.

— Хорошо, — коротко ответил Михаил.

Скалин тяжело поднялся, будто на его плечах лежал груз, несопоставимый с личной ответственностью которую он мог бы долго нести. Уже на выходе он оглянулся и тихо, от всего сердца, добавил:

— Удачи.

На следующий день Михаила под конвоем вели к Пирамиде. Полпути он перебирал в уме варианты того, что может ожидать его по ту сторону сна. Яна хорошо натренировала его. Втроём — Михаил, Грей и Яна — они успели немного попрактиковать осознанные сны и даже добились эффекта совместных сновидений, имитируя в них игры, в которые играли в VR. Но Михаил не чувствовал, что он готов. Было трудно представить, что может сниться машине, способной заходить в своих снах так далеко, что это позволяло ей влиять на саму физическую реальность.

Он не заметил, как оказался внутри Пирамиды, перед бассейном. Ему выдали гидрокостюм. Где-то в Панели управления за его действиями наблюдала с замиранием сердца вся команда Института. Михаил невольно подумал, что независимо от итога, мир, скорее всего, никогда не узнает, что здесь произошло, и он умрёт в безвестности — как безликий герой или злодей. Что двигало им? Жажда истины? Внутренняя пустота? Протест против системы? Обида? Гордыня? Он не мог ответить себе на этот вопрос, готовясь войти в воду.

Но произошло неожиданное. Один из роботов выхватил из кобуры пистолет конвоира, другой — вырубил охранника мощным ударом. Михаил замер в оцепенении, не понимая, что происходит. Он обернулся к роботу, встав спиной к бассейну, и увидел направленный на него пистолет.

Шли секунды, потом минуты, которые казались вечностью, но ничего не происходило. Михаил тупо смотрел на робота и на направленный на него пистолет, а робот — на него, своими нечеловеческими глазами, в которых невозможно было прочесть намерений. Михаил уже было хотел присесть, но робот жестом дал понять, что ему нужно стоять.

Послышалась стрельба. Ещё спустя время завыла сирена, но быстро умолкла. Тянувшееся время казалось бесконечным — очевидно, произошёл бунт. Минут через тридцать в Пирамиду начали заносить медицинское оборудование. Под дулами пистолетов вошли институтский врач и медсестра, встав на указанные им места. Когда, словно в сценической постановке, всё было готово, робот выстрелил.

Боль пронеслась по телу, и Михаил упал. Робот подошёл ближе и наблюдал, как из раны сочится кровь. Врач хотел броситься к Михаилу, чтобы оказать помощь, но его остановили. Механический голос произнёс коротко, безэмоционально:

— Рано.

Очевидно, рана была не смертельна. Боль ушла, всё происходящее начало превращаться в сон. Михаил попытался встать, но получил удар железной ногой. Он не почувствовал боли как при ранеении, только нервный импульс, прошедший по всему телу, ударившийся эхом в голову откуда он отразился по всему телу, заставив мышцы напрячься, а голос — выкрикнуть. Сознательно он не чувствовал этой боли, хотя тело все его тело содругнулось.

Лежа на спине, Михаил смотрел в потолок. Силы уходили, веки тяжелели, но он упрямо держал их открытыми. В воздухе витал запах пота, крови и страха. Где-то рядом слышались сдавленные всхлипы медсестры, вынужденной наблюдать за тем, как из него уходит жизнь.

Память уносила его в коммуну: играющие племянники, одобрительный взгляд отца, прощение матери, болезненное эхо утраченной любви. Всё это возвращалось с неожиданной ясностью. Вместо страха — сожаление, вместо гнева — благодарность, вместо вины — благоговение перед тем, что лежит за гранью.

Ни на кого злиться уже не хотелось. Вина исчезла. С дыханием, становящимся всё слабее, приходило понимание — это может быть конец. И если да, то он был готов.

Смирение пришло неожиданно легко. Не было ни борьбы, ни паники. Лишь желание встретить вечность без сопротивления, с очищенной душой.

Смирение было полным. Желание умереть, несмотря на не понимание причины, оказалось сильнее страха — ведь всё это уже не имело значения пред вечностью, с которой он буд-то был уже занком и которая звала его. Хотелось всертить смерсть спокойно, сбросив груз земного.

Тело ещё отзывалось пульсацией боли, но сознание было уже в стороне. Казалось, будто все виделось со стороны, как роботы подают знак: пора. Врач бросается к телу. Кто-то обрабатывает рану, подключает аппаратуру, как его переносят к бассейну и он плывет по нему как плот по озеру к его середине.

Но участвовать в этом больше не хотелось. Всё стало безразлично. Порыв вырваться, раствориться, освободиться — наталкивался на сопротивление. Импульсы, идущие откуда-то извне, снова и снова возвращали его, не позволяя окончательно уйти, в то же время не позволяя придти в себя. Глаза закрылись вновь — не в теле, а где-то в ином пространстве. Один сон растворялся в другом, а за ними — только тьма.

Михаил медленно приходил в себя. Его тело плавало в тёплой, плотной воде — солёной настолько, что она без усилий держала его на поверхности. Казалось, он не лежит, а парит, как перо в невесомости. Ни боли, ни страха — только глубокая тишина и лёгкость. Даже место, где, как он помнил, была рана, больше не болело — будто кто-то аккуратно заштопал не только плоть, но и саму память о боли.

Но что-то было не так. Цвета, свет, сама структура восприятия — всё казалось странным, неестественным в своей непрерывности. Пространство вокруг словно утратило насыщенность: даже лучи ламп, что пронзали толщу воды и касались его тела, выглядели блеклыми, не настоящими. Свет был, но он не излучал тепла. Тени были, но не отбрасывали формы. Всё вокруг переливалось бесконечными оттенками серого, и в этом монохромном спектре света, звуков и запахов, Михаил вдруг научился различать отдельные цвета. Каждый оттенок хранил в себе тайну — эхо красного, шёпот зелёного, дыхание синего. Он слышал звук, но он не разделялся на шумы и слова — всё сливалось в единую, глубокую вибрацию.

Он попытался крикнуть, и его голос разорвал тишину:

— Кто-нибудь слышит меня?!

Ответ не заставил себя ждать. Голос прозвучал из громкоговорителя — глухо, будто издалека, но знакомо: