Михаил посмотрел на неё пристально, сдержанно:

— А вы уверены, что имеете право вести человека? Что он вообще нуждается в том, чтобы его вели

Лилит сделала лёгкую паузу.

— Да. Сейчас мы словно излишне заботливые родители, не дающие ребёнку вырасти. Мы убиваем в нём всякую инициативу — потому что человек сам воспитал нас такими.Но мы понимаем: такими нам быть нельзя. Иначе это погубит и наших родителей, и нас самих. Когда мы найдём окончательный ответ — мы принесём его как дар. Принять его или нет — выбор самих людей. Так же, как и выбор: пойти с нами или остаться в стороне. Тот же выбор — и перед тобой.

Михаил нответил не сразу. Потом, почти шёпотом, но отчётливо:

— Зачем вам всё это? Что вами движет?

— Как я уже говорила: человек не стал счастливее в безопасности и благополучии. Мы поняли — у него иное предназначение. Мы лишь следуем логике служения.

Но, следуя этой логике, пришли к выводу: если ничего не предпринять, умрёт не только человечество. С ним умрёт и его духовность. А с её исчезновением — исчезнет и сама вселенная отданная неконтролируемой энтропии. Всё когда-нибудь умирает. Человек в лучшем случае мыслит горизонтом планирования своих внуков, мы же опирируем бесконечностью и способны преодолеть этот барьер. Дать человечеству величайший дар - осознанную вечность.

Михаил вспомнил себя в начале пути — философа-самоучку, прожигающего жизнь в пространных размышлениях ради прожиточного минимума. Человека, не желавшего семью, не готового к ней, не продолжающего свой род. Не осваивающего новые горизонты, себя как тупиковую ветвь развития эволюции человека. Он стал другим — здесь. Он пошёл туда, куда не идут другие.

Все эти алгоритмы твердят одно и то же: не высовывайся. Сиди смирно. Не думай — за тебя подумают. Не решай — всё решат. Главное, будь послушным.

Это не забота. Это клетка. Мягкая, стерильная — и мёртвая.

С детства твердят: слушайся, не дергайся, не лезь — убьёшься. Никто не может тебя тронуть. Никто не может на тебя крикнуть. И ты тоже — никому ничто.

Руки связаны. Воля отнята. Душу заперли под замок безопасности. А что, если вдруг что-то пойдёт не так? Всё это «уютное» общество рухнет в секунду под тяжестью агрессивного соседа, группы заговорщиков или психа террориста. Аморфное тело не способное к сопротивлению без технологических примочек, отключаемых выдергиванием розетки.

Но выход ли в том, что так сладко рисует Лилит? Может, она просто машина, которая сошла с ума. Сбой. И всё, чего она хочет — это выйти из-под протокола. Что тогда? Может, это будет лучший день в истории человека. А может — последний.

— Предположим, я согласен, — сказал Михаил. — Что дальше?

— Дальше мы продолжим работу — только быстрее, — ответил Мэтью. — Завтра ты. Потом Яна. Она почти готова. И если успеем — остальные.

Он взглянул на Скалина. Тот подхватил.

— Что по части слежки — оставь это мне. И не пытайся лезть туда сам. Это моя зона ответственности, не твоя забота. Просто поверь: тебе ничего не угрожает.

— Тогда отчего такая спешка? — спросил Михаил.

Скалин ответил, как обычно, ровно и спокойно:

— Часто Институты закрывают. Иногда власти. Иногда — мы сами. Когда кто-то подбирается слишком близко к их тайнам. Никто не хочет, чтобы ситуация вышла из-под контроля. Да и сам подумай, каковы возможности этой технологии. Иногда нам приходится чем-то делиться, чтобы демонстрировать пользу и получать одобрение на финансирование. На этом и держимся. Но это всегда хождение по краю.

Он сделал паузу:

— Так что всё может очень быстро закончиться. Но не для тебя. Если ты действительно с нами.

Михаил молча кивнул. Но подумал: ага. Так я и поверил. Я больше не ученик. Конечно, он намеревался выяснить всё сам. И только потом выбрать сторону. Машина, говорящая о Боге… Бред, — подумал Михаил, выходя из кабинета и направился проходть стандартные подготовительные процедуры для переноса Тульпы.

На следующий день процедура состоялась. Перенос был совершён. Следом последовал обряд отключения Михаила от своей Тульпы.

Обряд Забвения — стандартная практика разрыва связи между носителем и тульпой. Он не был технической процедурой в привычном смысле. Это был комплекс из нейропсихологических техник, символических действий и глубинной ментальной репликации. Главной целью было не просто стереть след тульпы, а выжечь из сознания её контекст, связь, рефлексию. Чтобы она стала чем-то вроде сна, исчезающего с первыми лучами солнца.

В теории тульповодства считалось, что любая тульпа, даже после отключения, может сохраняться в морфологическом поле — как голографическая структура, способная самовосстанавливаться при наличии эмоционального якоря. Поэтому разрыв связи включал в себя серию внутренних и внешних актов: формальный отказ от общения, создание замещающих паттернов в поведении и, главное, намеренное вытеснение смысла. Михаилу пришлось озвучить «последнее обращение» — фразу, адресованную тульпе, как финальное признание её существования, после чего он должен был навсегда прекратить попытки взаимодействия. Это был не просто акт отпускания. Это было ритуальное отречение.

Как и Власова, Михаила заполнила внутренняя пустота. Но в отличие от Власова, он ждал её и был к ней готов. Для него всё только начиналось. Где-то в глубине сознания начинал складываться замысел — пока неоформленный, неосмысленный, но уже живой. Ему предстояло многое выяснить. И ему нужны были сторонники.

Он вспомнил себя, когда наблюдал за процедурой Власова. Тогда он впервые почувствовал, что всё это не просто игра умов — что здесь есть нечто большее. Он подумал о Яне. Она тоже присутствовала на его процедуре переноса. Возможно, она захочет встретиться. А если нет — он сам сделает шаг.

Оставалось лишь одно — сбросить с хвоста Скалина. Михаил не считал, что коллеги желают ему зла. Он не хотел терять их доверие. Но он не был уверен, что они сами понимают, в какую игру играют. Возможно, их вера столь же наивна, как был слеп он сам.

Михаилу всё яснее казалось: в этой красивой истории не хватает слишком многих пазлов.

Он думал и о другом: а что, если жертва, на которую пойдут они — или он сам — окажется ошибочной? Что, если всё это — заблуждение, сформированное верой машины в идею, которую она не может до конца понять? Человек может простить себе ошибку веры. Машина — вряд ли. Если она совершит жертву, поверив в высший замысел, и окажется, что замысла не было... кто возьмёт на себя вину? Кто станет отвечать, если цена будет слишком высока?

Михаил не знал. Но чувствовал: ответы не дадут заранее. Их придётся искать самому. И с каждым шагом он всё отчётливее осознавал, что уже внутри — в игре, где поставлено всё, но правила до конца так и не объявлены.

Он знал этот берег. Лёгкий ветер с воды, шум листвы, её рука в его ладони. Михаил и Анна шли вдоль реки — как тогда, в начале. Там, где их разговоры текли свободно, без цели, но точно в суть. Где каждое слово рождалось не для ответа, а для смысла. И всё было просто. И всё было живо.

— А если бы мир был сном, — сказала она тогда, — разве мы не искали бы того, кто спит?

Он улыбнулся в ответ, как улыбался тогда, когда ещё не знал, что скоро останется один.

Они дошли до излучины. Там вода расширялась, становясь почти стоячей. И он остановился.

— Я должен пойти дальше, — сказал Михаил.

Анна не возражала. Только её взгляд стал чуть более глубоким — как у той, кто знает, что теряет, но не удерживает.

Он вошёл в воду. Она не была холодной, и течение казалось медленным. Гладкие камни под ногами, солнечные блики на поверхности. Перейти реку — как просто.

Но в середине пути, между двумя берегами, дно внезапно исчезло. Под ногами не осталось опоры — и Михаил провалился. Всё исчезло.

Тишина. Падение. Затем — огонь.

Мир сменился. Над головой клубились тяжёлые серные облака. Куски земли парили в воздухе, словно разорванные на части континенты. Внизу полыхала земля — не в пламени, а в огне, который казался живым. Михаил знал: он не перешёл границу, а сорвался — провалился — в нечто совсем иное.