— Ты с нами всего три месяца и уже видел многое, чего раньше не мог себе представить, — спокойно ответил Мэтью. — Ещё немного и ты не в такое поверишь. Хочешь, я тебе покажу?

— Что покажешь?

— Всё. Всё, что ты хотел бы знать, от момента зарождения вселенной до её смерти.

— Нет! Я не верю.

— Ты просто не готов. Что ж, беги, как ты бежишь всегда, — тихо произнёс Мэтью.

Михаил вспомнил утреннюю ссору и ошарашенно посмотрел на него. Случайность?

Он встал из-за стола, как в тумане, спустился в парк и начал колотить грушу, пока его руки не сбились в кровь и не стали тяжёлыми, как камень. Потом он лёг на осенние жёлтые листья и уставился в небо, пока его дыхание не выровнялось, а кровь на костяшках пальцев не запеклась.

Вернувшись в Институт, Михаил присоединился к наблюдению за Линь. Мэтью встретил его одобрительным взглядом и, тихо подойдя, сказал, что ему следует сначала помыть руки. Он отправился в душ, привёл себя в порядок и впервые попросил ключ от гостевой комнаты на третьем этаже. Сегодня ехать домой он не хотел и остался в Институте на ночь.

Проснувшись в комнате Института, Михаил сперва не понял, где он. Руки ныли, словно ломились изнутри, и вставать с кровати было мучительно. Он не писал Анне — ни вечером, ни ночью. Представляя её состояние, он сразу подумал: наверняка сходит с ума, особенно после прихода инспекторов. Но вчерашний день выбил из него всё. Он просто рухнул, как только коснулся кровати, забыв обо всём.

Теперь его снова накрыла волна вины и отчаяния. Почему он такой? Почему холодный, равнодушный, как будто не способен на настоящую близость? Может, он не любит её вовсе — и она это давно чувствует? Может, всё это нужно закончить?

Желудок заныл. Он прорычал, как зверь в клетке, и Михаил усмехнулся — еда. Сначала поешь, потом гоняй мысли по кругу сколько угодно.

Он вышел за территорию Института и активировал Окулус. На углу стоял незнакомый служебный автомобиль. Наружка? Скорее всего. Хотя, какая теперь разница. Он проверил сообщения: ни звонков, ни текста. Пусто. Наверное, Анна снова играет в гордость. А может, ей действительно всё равно.

Михаил решил написать просто: "Со мной всё нормально. Остался на ночь в Институте". Оглянувшись ещё раз на машину, он направился на кухню, чтобы приготовить себе что-нибудь. Там, к своему удивлению, он застал Линь Хань.

— Давно ты тут живёшь? — спросил он.

— С момента, как настала моя очередь подготовки к Переносу.

— Ого. Я и не знал.

— Ты вообще не слишком-то общителен с коллегами. Всё время в себе.

— Да, есть такое.

Из уст Линь Хань эти слова почему-то не задели. В её голосе не было ни упрёка, ни одобрения — просто спокойное, безоценочное констатирование.

Они молча начали готовить. Михаил заметил, как Линь Хань время от времени смотрит на его руки. Взять что-либо, удержать, порезать ножом было крайне некомфортно, даже болезненно. Кулаки опухли, словно набитые ватой, а рёбра ладоней и локти были покрыты синяками.

— Я тебе приготовлю, — предложила Линь.

Михаил хотел сначала отказаться, но потом понял, что из этой затеи вряд ли что-то выйдет, и согласился.

— Что вчера у вас произошло? — спросила она, не поднимая глаз.

— Так, небольшая ссора.

— Такая небольшая, что ты так ненавидишь себя за неё.

В голосе Линь чувствовался китайский акцент. Было ясно: в России она не с рождения. Может, приехала в детстве, а может — всего несколько лет назад.

— Есть за что ненавидеть.

— Тебе не стоит себя корить. Вина — страшный яд, убивающий душу.

— Я почему-то всегда думал, что в религиозных практиках вина — это путь к освобождению. Все религии говорят: страдай, чтобы обрести лучшую жизнь после смерти. Рай.

— Это вовсе не так. Люди извращают слова, как им удобно. Религия отравлена политикой. Но истинное знание не скрыто от тех, кто ищет.

Михаил посмотрел на неё чуть внимательнее. Вдруг он остро почувствовал: она видит его глубже, чем другие. Может быть, через свою тульпу.

— Как у тебя идут дела с проектом тульпы? — спросил он, стараясь говорить спокойно.

Линь на мгновение задумалась.

— Хорошо. Моя тульпа помогла мне увидеть мир иначе. Теперь я вижу биополе каждого человека, его физические болезни и душевные боли. Каждый несёт свой груз. Но это не приносит мне страдания.

— Почему? — тихо спросил Михаил.

— Потому что я понимаю путь кармы. Каждый проходит свой путь. Боль — это часть взросления души.

— И снова страдания.

— Человек не обязан страдать. Страдание — это итог непонимания. Мы обучаемся через боль, но это не обязательно: обучение может быть безболезненным, если развит навык принятия.

— То есть терпения? — уточнил он.

— Терпение не равно принятию. Они даже никак не связаны.

— Как так? Терпение не принятие? Тогда что такое принятие?

— Принятие — это способность видеть безоценочно причинно-следственные связи и действовать из осознанности, а не реактивно, отталкиваясь от эмоций или суждений.

— Как видеть связи, если не умом и не чувствами?

— Чувства и эмоции — это тоже не одно и то же. Чувства идут от души и не привязаны к объекту. Эмоции рождаются отношением к объекту.

— А как же любовь?

— Любовь как чувство не имеет привязанности. Ты либо умеешь любить и даришь эту любовь близким, либо не любишь и ищешь эмоциональной подпитки.

— А что же ум? — тихо спросил он.

— Ум — это иллюзия, создаваемая тенью твоей души. Следуя зову рассудка, ты следуешь своей тени. Глупо бегать за своей тенью, думая, что это твой путеводитель.

Михаил снова посмотрел на неё, теперь уже с иным чувством.

— Ты можешь видеть меня насквозь, да?

Линь кивнула.

— Вижу. Чувствую. Но это не всегда благо.

— Тогда скажи. Скажи правду. Мне это нужно. —

Она посмотрела на него с печальной улыбкой.

— Правда — не лучшее лекарство, если человек не готов. И если не знает, что делать с тем, что узнает. Иногда она разрушает сильнее, чем ложь.

— Но я хотел бы знать. Скажи, Линь, что со мной не так.

— Я тебе уже сказала. Ты бежишь за своей тенью, но своей тени не догнать — она всегда либо на шаг впереди, либо на шаг позади тебя.

— И как перестать бежать за тенью?

— Принять её. Причина и следствие.

Михаил не стал распрашивать дальше. Он чувствовал, что в словах Линь кроется какая-то истина, но не мог согласиться с тем, что голос рассудка — это какая-то иллюзия. Как же философия, как же наука, да слова в конце концов? Как может быть так, что эмоции и рассудок не попутчики? Что тогда? Какая-то каша.

Они молча позавтракали, каждый погружённый в свои мысли.

Михаил попытался уложить услышанное в привычные рамки. Вспомнился Юнг: тень как вытеснённая часть души, источник эмоций, но не противник рассудка. По Юнгу ум мог быть союзником в осознании тени, светом, помогающим увидеть скрытое. Но слова Линь разрушали эти конструкции: если рассудок — иллюзия, тогда что остаётся? Как отделить свет от тени, если сам свет может быть призраком? Внутри него боролись две правды: старая, надёжная, выстроенная на логике, и новая, зыбкая, но странно притягательная. Михаил понял, что позже обязательно продолжит этот разговор, но сначала ему нужно разобраться с тем, что он услышал. Эта философия была для него новой. Он загрузил в свой мозг всю библиотеку знаний о смысле жизни, которую знал — философию, науку, религию, искусство, — но не встречал там ничего подобного.

Дома Михаил застал Анну, лежащую на диване и смотрящую ролики. Он вошёл домой, но она не встала его встретить. Михаил уже знал эту игру.

Всё хорошо — любимый, родной, вот тебе завтрак, вот тебе первоклассный секс, вот доброе утро и вот тебе хорошая жена, радостно встречающая мужа. Всё плохо — отстранённость, обвинения, отсуждение, игнорирование его присутствия. Что хорошо, а что плохо? Действуй согласно её ожиданиям — будет всё хорошо, действуй вопреки — и вся твоя жизнь окрасится в чёрные краски.