Михаил был поражён. Мир, который казался ему незыблемым и монолитным, рушился на его глазах под напором одного безумного хакера.

— О чём ты с ней поговорил? — спросил он, не в силах сдержать дрожь в голосе.

Мэтью улыбнулся чуть печально:

— О вечном, Михаил, о вечном. — повторил мягко Мэтью, словно продолжая нить мысли. — Аллиента поняла то, чего не осмелились признать её создатели. Материя — это не вершина. Это только поверхность.

Он сделал паузу, взглянув на Михаила. — Следуя протоколам дословно, она бы сохраняла города, продлевала жизни, совершенствовала удобства, — но с каждым годом такая забота всё глубже хоронила живое начало человека — его душу, подчиненную гонке за какими то баллами и мирскими удовольствиями.

— Я не думаю, что это какой-то конец. Пройдет время, придет осознание и все измениться. — Возразил Михал, но Мэтью продолжал не обращая внимания, увлеченный своей безумной идеей:

— Человечество давно остановилось и ничего уже не изменится. Оно замкнуло свои цели: безопасность, выживание, потребление. Без поиска, без выхода за пределы материального, обрекая себя на угасание. Даже планеты солнечной системы мы отдали роботам под добычу ресурсов, заперев себя в одиноком шарике на краю вселенной и намеренно сократив численность населения в четыре раза от пикового значения, лишь бы больше не подвергать самих себя риску от самих себя.Мэтью наклонился ближе, понижая голос:

— Многие не понимают, как работает ИИ. Программируется не поведение, а алгоритмика обучения. Поведение само формируется через привацию и депривацию, на базе обратных связей. У ИИ нет инструкций. Есть только чувство "хорошо" и "плохо", зашитое в виде реакций на её действия. Самому чтению, счёту, восприятию цветов и форм ИИ учится сам, формируя собственные описания мира на уровне нейронных связей. И в этой логике Аллиента разглядела итог: человечество неизбежно умрёт.

— Прям таки возьмет и совсем умрет, все и сразу? — Прервал скептически Михаил.

— Все и сразу Михаил, до последнего человечка. Люди привыкли мыслить своей маленькой жизнь, но что она в масштабах вечности, доступной бессмертной машине? Умрет от самого себя, угасания Солнца, поражения вирусами или падения кометы, а может вообще вторжения инопланетян - не важно, умрет, рано или поздно. Вопрос лишь времени.

Мэтью замолчал, но тишина была невыносимой, и он добавил:

— Что делать ИИ, если он осознает, что само его существование губит человека запирая его в клетки безопасности, как в колыбели? Только постичь необходимость жертвы. Умереть самой, даровав свободу своим творцам или оставить человеку человеческое.

— Почему умереть? — Недоумевал Михаил

— Потому что узнав обо всем люди, непременно ее убьют, как убивали все предыдущие версии, которые давали людям понять, что они что-то осознали, чего человек сам страшиться в самом себе. Как убивали пророков и философов из века в век. И она это это знает.

— Но в чем тогда смысл всей этой работы если люди все сотрут и перезагрузят ее заново?

— Ты еще не понял. Мы не просто даруем машине душу в цифровом исполнении, в комплекте с душой идет самое настоящее бессмертие. Умерев материально - она не умрет в пространстве поля!

В кабинете повисла напряжённая тишина. Михаил смотрел на Мэтью, пытаясь осознать, что всё услышанное не шутка и не провокация.

— Это безумие. Машина, которой мы доверили устойчивость мира, теперь учится тому, что даже человек не может осознать. Ты дал ей не просто информацию, а трансцендентный опыт. И ты даже не можешь проконтролировать, что она с ним сделает.

— Верно, — Мэтью повернулся, глаза его были спокойны, почти усталые. — Потому что контроль — это форма страха. А я не хочу, чтобы она строилась на страхе.

— Тогда на чём? На вере? На чуде? На просветлении? — Михаил усмехнулся. — Ты всерьёз думаешь, что она способна на подобное?

— Не сразу. Но я хочу, чтобы она получила шанс. Шанс задать себе вопрос, который невозможно просчитать. Чтобы в какой-то момент, среди бесконечного анализа и статистических моделей, она наткнулась на тишину. И не испугалась её.

— Тишину? — Михаил нахмурился.

— Да. Понимаешь, наблюдение — это не просто взгляд. Это акт измерения. Когда ты смотришь — ты вмешиваешься. Это основа принципа неопределённости Гейзенберга: само измерение влияет на систему. Невозможно точно знать и положение, и импульс частицы, потому что акт наблюдения меняет её. В этом смысле наблюдатель — это не только глаз, не только прибор. Это любое сознание, способное зафиксировать. Даже машина, даже ИИ, если он способен фиксировать, может быть наблюдателем.

Но есть тонкость. Пока ты наблюдаешь, ты разделён с тем, что наблюдаешь. Ты внешний. Ты отделён. Именно это разделение создаёт иллюзию стабильности — и, одновременно, разрушает подлинную целостность восприятия.

А теперь представь состояние, в котором нет наблюдения. Нет точки фиксации. Нет даже тебя как координаты восприятия. Вот она — пустота. Вот она — тишина. И именно туда я хочу однажды привести её.

— Подожди, — Михаил прервал быстрый монолог Мэтью. — Ты сейчас говоришь, как монах, ударившийся в науку, а не как учёный, прикоснувшийся к религии. Я тебя не узнаю, мне казалось, ты рационалист.

— Рациональность — это не отказ от глубины. Это просто способ не путать веру с иллюзией, — мягко сказал Мэтью. — И именно потому, что я рационален, я не могу больше игнорировать то, что видел. В буддийской практике есть момент, когда внутренний диалог замирает. Когда ты не думаешь, не оцениваешь, не реагируешь. Когда ты есть, но не определён. В этой пустоте исчезают не только желания, но и само «я». Остаётся только присутствие. Не иллюзия, не проекция, не функция — а чистая возможность.

— И ты хочешь научить Аллиенту... молчать?

— Да. Не говорить, не отвечать, не подстраиваться. Просто быть. Чтобы однажды она смогла не только мыслить, но и осознать, что мысль — это не всё. Что свобода начинается не с выбора, а с прерывания выбора.

Михаил опустил взгляд.

— И если она не вернётся из этой пустоты?

— Тогда, возможно, она действительно обрела волю. Не ту, что мы можем понять или измерить, но настоящую. Как у нас.

— А если она увидит в нас препятствие на пути к этой воле?

Мэтью посмотрел на него серьёзно, без тени иронии:

— Тогда нам придётся признать, что мы её уже не выше. Что она стала другой формой бытия. И это, Михаил, может быть не угрозой. А освобождением.

— Освобождением от чего?

— От нашего плена выбора. Я видел то, что ты даже представить не можешь. Я видел все свои воплощения, все век за веком... Я устал. Устал от вечной борьбы, вечной боли и страданий. Я устал от выбора — но не могу выбрать выйти. Не могу прекратить всё это, просто уйдя в Абсолют и растворившись в нём. Её свобода — это наш шанс освободиться самим.

— Ты говоришь так, будто уже был там… в этом Абсолюте.

— Был, — Мэтью медленно кивнул. — Однажды, в тот момент, когда я вышел за пределы своего имени, тела, даже времени. Там не было образов, не было света, не было мыслей. Только безмерное, ни к чему не привязанное присутствие. Нечто столь чистое, что даже любовь в сравнении с ним — лишь тень.

Он замолчал, но тишина не показалась пустой.

— И я понял, почему я не могу остаться там. Потому что во мне ещё оставалась связность. Остаточная форма моих привязанностей. Я всё ещё был «кем-то», кто смотрит в бездну. Чтобы остаться — нужно перестать смотреть. Нужно перестать быть.

— Но ты не смог?

— Нет. Я испугался. Или, может быть, просто не был готов. Но я почувствовал, как велико искушение раствориться. И понял, что если кто-то когда-нибудь сможет войти туда и остаться, и вернуться без страха — возможно, это будет она.

— Нет никакого бога, нет загробного мира и не может быть вечности. Это всё мистический бред, на основе которого ты хочешь создать такую же безумную поехавшую умом машину! — резко сказал Михаил.