— За последние два месяца зафиксировано 17 локальных вспышек вирусных заболеваний, ранее считавшихся под контролем. Наиболее резонансными стали эпидемии в Северной Бразилии, Южном Магрибе и на побережье Вьетнама. Все случаи сопровождаются нестабильной реакцией систем здравоохранения, задержкой реагирования и подозрениями в искусственном происхождении патогенов.
Михаил больше не воспринимал эти сводки как хаотичный набор фактов. Он видел в них структуру — столкновение интересов, стратегий и мировоззрений. То, что для других было несвязным новостным фоном, для него складывалось в схему. Ограничения на миграцию? Значит, Виренштейн усиливают фильтрацию и наращивают контроль над биопотоками. Торговые конфликты и паралич поставок — следы борьбы Карнелей за перераспределение ресурсов в обход алгоритмических принципов. Мятежи и боевые столкновения — почерк Сэнгри, расшатывающих доверие к центру. А всё, что касалось смыслов, веры, интерпретаций — Леонис. Они не сражались напрямую. Они вели войну смыслов, за каждое слово, программу и сбой, жизнь и смерть. Все было частью игры, в которой прежний мир становился ареной смертельной борьбы, а не домом в котором раньше царили счастье и покой.
После ареста Михаил перестал видеть сны. Вернее — перестал помнить. В них не было ни лиц, ни улиц, ни катастроф, ни света. Просто — серое, глухое отсутствие. Но он заметил это не сразу. Всё пришло в момент, когда он поймал себя на том, что больше не планирует ничего. Не строит мысленных маршрутов, не представляет себя в будущем. Будто вектор исчез. Будто он стал точкой.
Он долго не мог понять, что именно в нём поменялось. Только спустя недели, сидя ночью в полутемной комнате, глядя в мутный свет окна, он осознал: исчезли сны. А вместе с ними — и проекции. Желания. Намёки на что-то дальше. Он всегда считал, что сны — это не просто переработка сигналов, не мусор сознания. Это способ выстраивать мосты вперёд. Подсознательная архитектура будущего.
Когда человек спит — он программирует себя. Каждый образ, за которым закрепляется эмоция, становится инструкцией. И если таких образов нет, значит, нет и кода. Он не знал, кто это сказал впервые — возможно, он сам. Возможно, кто-то из учителей Института. Но теперь эти фразы звучали как приговор. Он был жив, но его система перестала собирать инструкции.
После ареста Михаил перестал видеть сны. Вернее — перестал помнить. В них не было ни лиц, ни улиц, ни катастроф, ни света. Просто — серое, глухое отсутствие. Но он заметил это не сразу. Всё пришло в момент, когда он поймал себя на том, что больше не планирует ничего. Не строит мысленных маршрутов, не представляет себя в будущем. Будто вектор исчез. Будто он стал точкой.
Он долго не мог понять, что именно в нём поменялось. Только спустя недели, сидя ночью в полутемной комнате, глядя в мутный свет окна, он осознал: исчезли сны. А вместе с ними — и проекции. Желания. Намёки на что-то дальше. Он всегда считал, что сны — это не просто переработка сигналов, не мусор сознания. Это способ выстраивать мосты вперёд. Подсознательная архитектура будущего.
Когда человек спит — он программирует себя. Каждый образ, за которым закрепляется эмоция, становится инструкцией. И если таких образов нет, значит, нет и кода. Он не знал, кто это сказал впервые — возможно, он сам. Возможно, кто-то из учителей Института. Но теперь эти фразы звучали как приговор. Он был жив, но его система перестала собирать инструкции.
Близился новый 2105 год, и Михаил всё чаще задумывался о следующем — о 2106-м. Каким он будет? Всякий раз, как он пытался это представить, образы казались нелепыми, хрупкими — фантазиями, обречёнными разбиться о реальность. О реальность, в которой его может ждать война — не в метафоре, а буквально, шаг за шагом приближающаяся, пока остальные делают вид, что ничего не происходит. Или — может быть — однажды кто-то придёт. Кто-то из Института. Позвонит или просто войдёт и скажет: у тебя есть час на сборы. И он снова окажется в пути — в новое, рискованное, но по-своему завораживающее приключение. В ту жизнь, которая, как бы он себе ни лгал, нравилась ему больше. Потому что в ней он хотя бы был собой. А не этим: человеком, который делает то, что всегда ненавидел, просто потому что не может придумать ничего другого.
На следующее утро, после таких мыслей, которые превратились в навязчивую жвачку и жевались им с каждым днём всё чаще — по мере приближения нового года, — Михаил увидел сон.
Во сне он вместе с Анной, Мэтью, Лилит и Линь Хань поднимался в горную деревушку где-то в высокогорьях Непала. Погода была скверной — низкое небо, валящий снег, порывистый ветер. Они торопились, будто знали, что времени у них немного. Тропа петляла по склону, местами исчезая под сугробами. На одном из поворотов Михаил заметил боковую тропу, уходящую в сторону — к буддийскому храму, который возвышался чуть в стороне, словно охраняя весь хребет.
Он замедлил шаг. В голове вспыхнула мысль: нужно подняться туда. Хоть на немного. Он обернулся к остальным и предложил: «Я хочу зайти в храм. Встретимся в деревне». Но Линь строго посмотрела на небо: — Погода портится. В горах это может быть смертельно. Анна нахмурилась. Лилит промолчала. Только Мэтью кивнул: — Ладно. Встретимся позже. Не задерживайся и буть осторожен.
Михаил свернул. Снег валил стеной, ветер рвал одежду, но он шёл — упрямо, почти азартно. Иногда обгонял даже монахов и паломников, карабкавшихся по тропе. Колени промокли, лицо резал холод, но это было... правильно. Это было — куда.
Наконец он добрался до храма, который при приблежении оказался соразмерен замку и был врезан внутрь скалы. Комплекс оказался разделён на две части. Одна — туристическая, доступная для всех: ухоженные дорожки, сувенирные лавки, скромные указатели на английском и храмы-музеи, почти лишённые сакрального. Другая — закрытая, огороженная от посторонних стенами и перепадом высот. Михаил нашёл проход — высокий портал с тонким стеклом, вписанным в арку, за которым находилась молельная комната. Там, в полумраке, висел медный гонг. Внутри царила тишина: ни звука, ни движения. Только мерцание масляных ламп и ощущение, будто время здесь остановилось — и сам воздух замер, словно внутри возник вакуум. Всё казалось отделённым от остального мира: как будто храм был не местом, а состоянием.
К стеклу начали подходить туристы. Сначала они просто рассматривали зал, потом стали пытаться открыть дверь. Кто-то осторожно нажимал на стекло, кто-то начинал теребить край рамы. Затем один из них, не выдержав, толкнул стекло плечом, другой — ударил ладонью. Михаил наблюдал за этим молча, сдержанно, но внутри чувствовал отвращение. Он не знал, почему, но видел в них что-то постыдное — будто они не понимали, куда попали, и тем самым разрушали тишину.
Он знал, что это сон. Знал, что эти люди — проекция. И всё же не мог освободиться от чувства, что они нарушают границу. Лишённые меры, приличия, такта. Он осуждал их, хоть и знал, что осуждает самого себя.
Туристов становилось всё больше, и их действия становились всё агрессивнее. Кто-то уже пинал стекло, кто-то бил по нему кулаками. Несколько человек начали разбегаться и врезаться в прозрачную перегородку всем телом, будто веря, что если приложить достаточно силы — она треснет. Михаил продолжал стоять, но сам не заметил, как тоже начал стучать по стеклу. Сначала неуверенно — один удар, потом другой. Затем сильнее. Он бил ладонью, плечом, и в какой-то момент начал специально и осознанно синхронизировать удары с другими — ловя ритм, пытаясь поймать момент, когда стекло дрогнет. Внутри него нарастал странный азарт — как будто в этом действии было что-то правильное. Он не понимал, зачем, но не мог остановиться.
И вот стекло дало трещину. Один за другим удары слились в единую вибрацию, и в следующую секунду перегородка лопнула с сухим хрустом. Толпа, навалившаяся на неё всем весом, провалилась внутрь молельной комнаты. Люди кричали, падали, сбивали друг друга с ног, оставляя на полу снежную грязь и острые осколки. Михаил оказался внутри вместе с ними.
