4. Всемирные завоевания монголов: Монгольская империя была кульминационной точкой политического развития в степи или же отклонением от генеральной линии этого развития?

5. Развитие кочевых скотоводческих обществ: существовали ли значительные диахронические различия между кочевыми скотоводческими обществами, которые могли бы послужить основанием для их аналитического разделения на древний, средневековый и современный (новый) периоды?

Исторические данные, пусть часто тенденциозные, достаточно обширны для того, чтобы ответить на эти вопросы и попытаться взглянуть на общества Внутренней Азии, так сказать, изнутри. Лучшая проверка любой гипотезы — ее практическое применение. Представленные здесь гипотезы помогут дать связное и логически стройное объяснение исторического материала. Ознакомившись с ними, неспециалист сможет уяснить последовательность смены событий и социальных формаций, а специалист — осуществлять дальнейшее исследование, тестируя всю полноту исторической информации по любому избранному периоду. Я полагаю, дальнейшие исследования внесут свои коррективы в предложенные мною схемы и позволят разобраться в локальных вариантах взаимодействия кочевников и Китая.

Возникновение кочевых государств во Внутренней Азии остается предметом острых дискуссий, поскольку представляет собой логическое противоречие. Во главе кочевой империи находится организованная структура, управляемая автократическим лидером, но при этом основная часть членов племени сохраняет свою традиционную политическую организацию, объединяясь в различные родственные группы: роды, кланы, племена. В экономической сфере наблюдается сходный парадокс — государство базируется на экономике, являющейся экстенсивной и относительно недифференцированной. Чтобы разрешить эту дилемму, теоретики обычно пытались показать, что либо племенная структура является поверхностной оболочкой реально существующего государства, либо племенная структура действительно существовала, но подлинного государственного устройства не было.

Российский этнограф Радлов, опираясь на свои обширные наблюдения казахов и киргизов XIX в., трактовал политическую организацию кочевников как простое воспроизведение их низших политических форм на более высоком уровне. Рядовое скотоводческое хозяйство составляло основу производственной и политической жизни кочевников. Различия в уровне материального достатка и власти, имевшиеся внутри этих малых групп, позволяли отдельным лицам провозглашать себя лидерами; они регулировали внутригрупповые конфликты и организовывали защиту или нападение данной группы на внешних врагов. Радлов рассматривал появление более крупных коллективов как попытку честолюбивых сильных личностей объединить под своим контролем как можно большее число кочевников. Этот процесс мог в конце концов привести к созданию кочевой империи, однако могущество степного автократического лидера базировалось исключительно на его личности. Оно являлось результатом умелого манипулирования властью и богатством в рамках хорошо отлаженной племенной структуры. Такой правитель был узурпатором власти, и после его смерти созданная им империя тут же распадалась на составные части[8]. Бартольд, выдающийся историк средневекового Туркестана, модифицировал модель Радлова и предположил, что степное лидерство так же могло основываться на выборе самих кочевников, сделанном политическими силами внутри кочевого общества, как это случилось в период основания Второй Тюркской империи в VII в. Выборы, утверждал он, были дополнением к системе насилия в любом кочевом обществе, так как набиравшие силу лидеры притягивали своими военными и грабительскими успехами добровольных сподвижников[9]. Обе теории подчеркивали, что кочевые государства были по своей сути эфемерными и государственная организация распадалась после смерти их основателей. Кочевые государства, таким образом, лишь временно доминировали над племенной политической организацией, которая оставалась базисом социально-экономической жизни в степи.

Альтернативная группа теорий объясняла парадокс государственности, базирующейся на племенной организации, утверждая, что племенная организация разрушалась в процессе создания государства, даже если эта новая система взаимоотношений и была замаскирована использованием старой племенной терминологии. Венгерский ученый Харматта в своем исследовании по истории гуннов утверждал, что кочевое государство могло возникнуть только в результате процесса, в рамках которого сначала был разрушен племенной базис кочевого общества, а потом ему на смену пришли классовые отношения. Центральным пунктом анализа Харматты были не харизматические лидеры, а глубокие изменения социально-экономической структуры общества, вызывавшие появление автократических лидеров вроде Аттилы[10]. Несмотря на то что трудно привести очевидные доказательства такого процесса, Крэйдер, антрополог, писавший о кочевниках и проблемах образования государства, полагал, что, так как государство не может существовать вне системы классовых отношений, т. е. непосредственных производителей, обеспечивающих непроизводительный слой общества, следовательно, факт исторического существования кочевых государств предполагает наличие таких отношений[11]. Если таким государствам и не хватало стабильности, то это происходило потому, что ресурсная база в степи была слишком ограниченной для поддержания необходимого уровня устойчивости.

Существование кочевых государств было проблемой повышенной сложности для ряда марксистских интерпретаций из-за того, что кочевники-скотоводы не «укладываются» должным образом в какую-либо из стадий однолинейного исторического процесса, а также из-за того, что в периоды крушения таких государств кочевники, казалось, снова возвращались к своей прежней племенной организации, что было бы невозможным, если бы эти институты были действительно уничтожены в ходе государственного строительства. Советские авторы в своих сочинениях много внимания уделяли этой проблеме, обычно отталкиваясь от концепции «кочевого феодализма», впервые предложенной Владимирцовым в его исследовании монголов и получившей широкое признание во многом благодаря тому, что сам Владимирцов никогда не давал ее четкого определения[12]. Эта форма «феодализма» основывалась на допущении, что внутри кочевого общества существовали классы, основу которых составляла собственность на пастбища. Такое предположение подкреплялось данными об организации монгольских знамен XVIII и XIX вв., в период правления Цинской династии, когда знаменные князья были отделены от основной массы общинников, которым не разрешалось покидать границы своих округов. Предполагалось также, что археологические раскопки в древней монгольской столице Каракорум, обнаружившие следы широкого развития сельскохозяйственных общин на прилегающей к городу территории, указывают на формирование класса осевших кочевников, являвшихся опорой феодальной знати. Однако другие советские теоретики подчеркивали, что ключевым моментом была собственность на скот, а не на землю: скот находился под контролем рядовых общинников, а развитие ремесла и сельского хозяйства вполне укладывалось в рамки существующих кровнородственных структур, так что хозяйственно специализированные производители никогда не образовывали отдельного общественного класса[13]. Кроме того, приведенные примеры из истории монголов эпохи Цин или казахов периода их вхождения в Российскую империю обладают довольно ограниченной ценностью для осмысления более ранних общественных формаций кочевников. Следуя политике непрямого управления, такие оседлые империи проводили политику протекционизма в отношении привилегированного класса туземных правителей, чья экономическая и политическая власть была продуктом колониальной системы.