Как Китай, так и кочевники защищали превосходство своих культурных ценностей и образа жизни. Это хорошо известный антропологам этноцентризм, которому не стоит удивляться. Тем не менее оба общества поддерживали постоянные контакты на территории границы и наверняка должны были оказывать значительное влияние друг на друга. Современная антропологическая теория подчеркивает, что перемены, происходящие в структуре социальных и политических отношений, следует рассматривать скорее как результат взаимодействия между обществами, а не как продукт исключительно внутреннего развития. Уже с древнейших времен многочисленные «мировые системы» оказывали непосредственное влияние даже на самые отдаленные народы[6]. Отношения между Внутренней Азией и Китаем представляют собой классический, хотя и не самый известный пример того, насколько эффективным может быть использование такой широкой перспективы. Если рассматривать политические образования Внутренней Азии изолированно, будет казаться, что они возникали и рушились почти беспорядочно, однако если взглянуть на них в общерегиональном контексте и на протяжении длительного периода времени, обнаружится масса поразительных закономерностей, связывающих их с циклами централизации власти в Китае.
Вслед за вопросом о взаимодействии встает еще более сложная проблема культурной коммуникации. События, происходящие в результате взаимодействия различных культур, часто интерпретируются совершенно по-разному. На какой общей основе могла состояться встреча двух принципиально различных обществ, и в какой степени они были способны осознать сильные и слабые стороны друг друга? Различия в картине мира кочевников и китайцев делали их взаимоотношения особенно проблематичными. Концепция власти племенного общества, чьим идеальным лидером был герой-воин, освященный небесной благодатью и харизмой и одаряющий своих сподвижников наградами, была совершенно противоположна китайской концепции императора Поднебесной, уединившегося в своем дворце и управляющего сложной бюрократической системой, изучая доклады, представляемые ему чиновниками. Китайским чиновникам, даже хорошо осведомленным о событиях на границе, было привычнее иметь дело с легко заменяемыми людьми-«винтиками» из государственных учреждений, нежели с харизматическими личностями, игравшими центральную роль в политической жизни степи. Они как правило были не в силах объяснить неожиданное возвышение или падение того или иного племенного лидера или его группы, так как не могли уяснить характер политических процессов, приводивших к переменам в жизни кочевников. Салинз в анализе структурно близких кочевникам полинезийских королевств отметил, что «для некоторых обществ повествования о правителях и сражениях не без основания являются привилегированным видом историографии. Этим основанием служит структура, которая представляет деятельность правителя как форму и путь развития всего общества»[7].
Долгое время проблема культурного непонимания, вероятно, озадачивала придворных историков куда больше, чем военные нападения кочевников, так как отказ последних воспринять китайские ценности наносил удар по самой концепции Китая как центра мирового порядка. Так было даже в те периоды, когда китайцам сопутствовал успех в применении их идеологической концепции международных отношений. Народы пограничья проявили себя довольно искусными в манипулировании этой системой, зачастую усваивая китайские формы, но отвергая их содержание и таким образом закрепляя свою репутацию высокомерных и коварных «варваров». Разумеется, верно также и обратное: быть может, нет более грандиозного примера взаимного культурного непонимания, чем разорение большей части Евразии Чингис-ханом и его непосредственными преемниками, видевшими мало проку в сохранении сельского хозяйства и городов, которым не было места в мире лошадей и кибиток.
Мы имеем возможность исследовать отношения Китая с его северными соседями на протяжении довольно длительного периода времени, так как располагаем источниками, упоминающими о кочевниках с древности вплоть до нашего времени. В основном это официальные китайские истории, подкрепляемые сведениями, содержащимися в надписях и исторических текстах, оставленных самими кочевниками после VI в. Китайские материалы уникальны, потому что представляют собой непрерывную цепь исторических свидетельств для всего периода имперской истории Китая — так как существовал обычай составления каждой новой династией официальной истории ее предшественницы. В этих историях всегда был подробный раздел, содержащий повествования о народах, живших вдоль северной границы Китая, потому что последние представляли собой военную и политическую проблему, привлекавшую пристальное внимание каждой династии. Негативное отношение к некитайским народам со стороны конфуцианских ученых — составителей историй — придавало этим памятникам тенденциозный характер. Однако, так как историю рассматривали как наставления царствующим монархам, вопросы политики в области пограничья не могли быть оставлены в ней без внимания, и историки обосновывали свои собственные позиции, пространно цитируя участников политических диспутов прошлого. Истории китайских династий иноземного происхождения часто содержат больше информации, так как сами эти династии происходили из пограничных областей.
Эти сочинения не были использованы в полной мере, ибо для историков китайской цивилизации они представляли собой маргинальные тексты, обладавшие незначительной внутренней ценностью. Кроме того, как правило, подлинная природа пограничных отношений была в них затемнена попытками представить племенные народы вечными вассалами Китая. Таким образом, мы читаем о кочевниках, приходящих «платить дань», «выразить почтение» или «присылающих заложников», тогда как в действительности это чаще всего было дипломатическое прикрытие, маскирующее выплаты огромных «откупных» пограничным народам с целью их умиротворения. Хотя предвзятость этих источников очевидна, она часто некритично увековечивалась в современной науке в результате процесса вторичного этноцентризма. Например, исследователи, посвятившие всю свою жизнь изучению истории императорского Китая, так глубоко погружались в классическую литературу этой страны, что часто неосознанно впитывали и усваивали ее ценности и картину мира. Внимательные и критически настроенные в пределах собственно китайской культурной сферы, они обычно писали о других народах, «варварах», которые угрожали их цивилизации, уже с точки зрения китайцев, с полным сочувствием относясь к сообщениям придворных ученых, повествовавшим о приеме некоего зловонного посла из степи, пришедшего с целью оскорбления империи своими возмутительными требованиями.
Даже имевшим лучшие намерения историкам оседлых обществ было нелегко осознать культурные ценности и социальные структуры кочевых племен, чей образ жизни столь сильно отличался от их собственного. Однако сочетая антропологию и историю, можно нарисовать гораздо более полную картину взаимоотношений между этими различными культурами — картину двухтысячелетнего противостояния, сыгравшего ключевую роль в развитии культурной и политической истории Евразии.
История кочевых скотоводческих обществ Внутренней Азии и их взаимоотношений с окружающим миром складывается вокруг пяти основополагающих пунктов, к которым мы будем постоянно возвращаться в этой книге.
1. Политическая организация: на основе чего кочевники создавали и поддерживали свои государства, объединившие региональные социально-политические структуры?
2. Сферы взаимодействия: что представляли собой взаимоотношения кочевников Внутренней Азии и их оседлых соседей, особенно Китая, и почему в какие-то исторические периоды кочевники были могущественны, а в другие — нет?
3. Династии-завоеватели в Китае: существовала ли какая-либо цикличность пограничных отношений, которая позволила бы объяснить, почему именно народы маньчжурского происхождения основали наибольшее количество династий-завоевателей в Китае, правивших северокитайскими землями на протяжении примерно половины всего имперского периода его истории?
