Оба типа теорий, вне зависимости от того, рассматривали они феномен политического господства в кочевом обществе как классово-обусловленный или полагали его продуктом аккумуляции власти харизматическими лидерами, одинаково утверждали, что создание кочевого государства являлось результатом внутреннего развития. Однако известные из истории кочевые государства были организованы таким сложным образом, который далеко превосходил требования простого кочевого скотоводства. Радлов и Бартольд подчеркивали эфемерную природу кочевого государства, но многие кочевые империи надолго переживали своих основателей (примерами чему могут служить сюнну, тюрки, уйгуры и монголы) и сравнимы по своей династической стабильности с империями оседлых соседей. За исключением монголов, все остальные степные империи использовали государственные и политические структуры без завоевания сколько-нибудь значительной территории с оседлым населением. Такие теоретики, как Харматта и Крэйдер, признававшие наличие у кочевников государства, но отрицавшие сохранение у них племенной общественной организации, были вынуждены обосновывать необходимость классовой структуры в степи, но не могли при этом привести доказательства того, что эта структура возникла в малодифференцированной и экстенсивной скотоводческой экономике. Хотя в степных обществах всегда существовала кочевая аристократия, подобное иерархическое деление не было основано на контроле за средствами производства, так как доступ к ключевым скотоводческим ресурсам осуществлялся на основе племенной принадлежности. Классовые отношения играли незначительную роль во Внутренней Азии до того момента, когда кочевники были инкорпорированы в состав оседлых государств в течение нескольких последних столетий или покинули степи и стали частью уже существующей классовой структуры.

Возможное разрешение этой дилеммы было предложено на основании сравнительных реконструкций, содержащихся в новейших антропологических исследованиях кочевых скотоводческих обществ Африки и Юго-Западной Азии. Эти исследования поставили под сомнение утверждение, что кочевые государства являются в той или иной степени результатом внутренней эволюции. Бёрнхем в сравнительной реконструкции африканского кочевого скотоводства пришел к заключению, что низкая плотность населения и свобода передвижения по местности делали автохтонное развитие любой институализированной иерархии в таких обществах невозможным. В этих условиях наиболее эффективную и выгодную модель политической организации обеспечивает сегментарная оппозиция[14]. Следовательно, развитие государств у кочевых скотоводов не было ответом на внутренний вызов; скорее оно имело место в тех случаях, когда эти скотоводы были вынуждены регулярно контактировать с более высоко организованными оседлыми государственными обществами[15]. Айронз, используя примеры из Юго-Западной Азии, пришел к аналогичному выводу: «В кочевых скотоводческих обществах иерархические политические институты порождаются только внешними контактами с государственными обществами и никогда не развиваются как результат исключительно внутренних процессов»[16].

Это утверждение имеет целый ряд далеко идущих выводов для осмысления кочевых государств Внутренней Азии. Оно не является диффузионистским объяснением. Кочевники не «заимствуют» государство; скорее, они вынуждены развивать свою собственную, специфическую форму государственной организации, чтобы эффективно налаживать отношения со своими более крупными и более высоко организованными оседлыми соседями. Эти отношения требуют гораздо более высокого уровня организации, чем тот, который необходим для решения проблем скотоводства и политических разногласий в рамках кочевого общества. Не случайно, что наименее организованные в формальном отношении кочевники были обнаружены в Африке южнее Сахары, где они крайне редко сталкивались с государственными обществами в доколониальный период, а также то, что самые высокоорганизованные в формальном отношении кочевые общества возникали на границах Китая, самого крупного и наиболее централизованного оседлого государства в мире.

Хазанов в широкомасштабном антропологическом исследовании политической организации кочевников-скотоводов утверждал, что кочевые государства были продуктом асимметричных отношений между кочевыми и оседлыми обществами, — отношений, которые были выгодны кочевникам. Говоря о Внутренней Азии, он сфокусировал свое внимание прежде всего на отношениях, порожденных завоеванием кочевыми народами областей с оседлым населением, в которых кочевники превращались в правящую элиту общества смешанного типа[17]. Однако многие кочевые государства устанавливали и поддерживали такие асимметричные отношения и без завоевания территорий с оседлым населением. Используя преимущество своей военной силы, они вымогали субсидии у соседних государств, облагали налогами и контролировали международную сухопутную торговлю, предоставляли свободу действий организованным бандам, специализировавшимся на «непосредственном присвоении» (грабеже), но не покидали при этом своего надежного степного убежища.

В Северной Азии именно взаимоотношения между Китаем и степью поддерживали государственную иерархию среди кочевников. Кочевое государство держалось за счет эксплуатации экономики Китая, а не за счет эксплуатации производительных сил разрозненных овцеводов, которых оно эффективно организовывало лишь для того, чтобы сделать вымогательство[18] у Китая возможным. Следовательно, нет необходимости постулировать развитие классовых отношений в степи, чтобы объяснить существование государства у кочевников, и не обязательно видеть в таком государстве лишь частное предприятие кочевого автократического лидера, обреченное на дезинтеграцию после его смерти. В связи с тем, что государство в степи структурировалось с помощью внешних связей, оно значительно отличалось от оседлых государств, одновременно сочетая в себе и племенную, и государственную иерархии, у каждой из которых была собственная функция.

Кочевые государства Внутренней Азии представляли собой «имперские конфедерации», автократические и государствоподобные во внешней и военной политике, но придерживавшиеся принципов совещательности и федерализма во внутренних делах.

Они включали в себя административную иерархию, состоявшую по крайней мере из трех уровней:

1) имперского лидера и его двора,

2) имперских наместников, назначаемых для контроля за племенами, входящими в империю и

3) местных племенных вождей.

На местном уровне племенная структура оставалась неизменной; властью по-прежнему обладали вожди, которые черпали влияние и силу в поддержке народа, а не в императорских назначениях на должность. Таким образом, государственная структура внесла мало изменений на местном уровне, за исключением того, что она положила конец грабежам и убийствам, характерным для степи в период отсутствия политического единства. Вассальные племена контролировались империей через систему наместников, часто — членов императорского рода. Наместники занимались решением проблем локального характера, организовывали набор рекрутов и подавляли недовольство местных племенных вождей. Имперское правительство монополизировало сферу международных отношений и военного дела, на переговорах с другими державами выступая от имени всей империи.

Стабильность этой государственной структуры поддерживалась за счет извлечения ресурсов за пределами степи. Имперское правительство обеспечивало кочевников добычей от набегов, торговыми правами и субсидиями. Хотя местные племенные вожди утратили свою автономию, взамен они получили от империи материальные выгоды, которых отдельные племена не могли бы добиться собственными силами. Эта племенная организация никогда не исчезала на местном уровне, но в периоды централизации ее роль была ограничена решением мелких внутренних дел. Когда данная система приходила в упадок и племенные вожди на местах становились независимыми, степь возвращалась к анархии.