— Здорово, что есть такой человек, — произнес я вслух. — А Ксения пусть на меня не обижается. Я же от чистого сердца!

— Да ничего! — отмахнулся Володька. — Она всегда поначалу так… А потом привыкнет…

Привыкнет? Интересно — к чему? К моим визитам или подаркам? Да какая разница! Я не собираюсь лезть в ее жизнь, а помочь — имею право. Хотя да, делать это нужно максимально деликатно. Чтобы не надумала себе ничего лишнего.

Я подвез Володьку к дому, но в гости не заглянул, хотя он меня и приглашал. Вернулся домой. В остальные дни недели мне не удастся вот так запросто, почти сразу после работы, оказаться в уютном покое холостяцкого жилища. Так что надо пользоваться моментом. Я и воспользовался. Даже совершил вечернюю пробежку.

Оставшееся время понедельника я провел за мелкими домашними делами. Ну и — Диккенсом, собрание сочинений которого постепенно подходило к концу. Я помнил, что оно принадлежит Илге и намеревался вернуть, когда дочитаю. Тогда надо думать, что читать еще. И вообще для интеллигентного человека восьмидесятых годов у меня что-то маловато книг. Кто из родителей моих мелких каратистов может достать хорошие книги? Надо спросить Ниночку, у нее все записано. Многие экземпляры беллетристики и не только сейчас только в обмен на квитки можно взять, подтверждающие, что ты сдал макулатуру.

С этой мыслью я и уснул. Утром все по плану. На работу приехал без пятнадцати восемь. Первый урок был у восьмого «Г». Когда пацаны построились, я увидел в строю Доронина. Значит «выздоровел». Обычно нахальный и расслабленный «Чапаев» на меня старался не смотреть. Неужели стыдно? Уже прогресс. Даже если не за себя, а за мамашу. И все-таки я подозвал его после урока. Витька подошел с таким видом, словно ему сейчас будет вынесен смертный приговор. Да что это с ним такое?

— У тебя все в порядке? — спросил я. — Чего молчишь?

— Я из дому ушел, — неожиданно выдал он, опустив голову.

— Так-с… И когда же?

— Сёдня утром…

— Ага. Значит, не все потеряно.

— Я домой не пойду…

— Да кто тебя отпустит посреди учебного дня? — хмыкнул я. — Пошли ко мне, в тренерскую, поговорим.

Я подтолкнул Доронина в спину, и тот поплелся впереди меня, повесив голову, словно арестованный. Даже руки за спину заложил.

Так мы дошли до тренерской. У меня в ней стоял ящик газировки. Купил как-то, чтобы не хлебать воду из общей поилки в столовой. Так что я открыл пару бутылок и один протянул своему ученику. У того немного повысилось настроение. Я его не торопил, хотя скоро должен был прозвенеть звонок на следующий урок. Ничего. Скажу преподу, у которого сейчас будет заниматься восьмой «Г», что это я задержал ученика.

— Ну и что у тебя стряслось?

— Да достали они…

— Кто?

— Да предки… Только и талдычат — копи, копи, копи… В прошлом году один чувак щенка лабрадора продавал за чирик, я хотел копилку кокнуть, там как раз хватало… Папаша прихватил, отвесил хорошего пня и деньги отобрал… К бабке летом еду, хрен на рыбалку сходишь, тащи на колхозный рынок то редиску, то лук с петрушкой, то огурцы… Хотел в четверг на тренировку, маманя гундосит: «Я учителю соврала, что ты простудился. Как я буду теперь выглядеть?..» А на хрена врать⁈ Сама же сказала, останься, надо в магазин сходить, новую куртку примерить… Выбросили югославские… А в школе скажешь, что болел, теть Валя тебе справку сделает. Так все время. Не хочу я с ними жить, во как они достали. До тошнотиков.

— Все понятно, — кивнул я. — Ладно. Иди на урок. Я подумаю, как тебе помочь. Газировку допей, а бутылку здесь оставь.

Он с удовольствием вылакал «Буратино», поставил бутылку на стол и ушел. Как раз звонок прозвенел. Мне тоже надо было идти, преподавать физкультуру, хотя ни о чем другом, кроме как о Доронине и думать не мог. Это похлеще, чем мать пьяница или папаша алкаш. Понятно, почему Витька такой циник. Есть в кого. Да только пацан еще не прогнил окончательно, как его родители. Наверное, можно спасти, но как? Поговорить с папашей и мамашей? Бесполезно. Это все равно, что жаловаться тому, на кого жалуешься.

Нет, здесь необходимо иное решение. Неожиданное. Дерзкое. А что такого неожиданного и дерзкого я могу придумать, кроме того… Кроме того, чтобы оставить пацана пожить на какое-то время у себя. Родоки его, само собой, засуетятся, гвалт поднимут. Вот этот гвалт и можно будет использовать против них. Такие, как они, публичности не любят. Сначала попробуют надавить, а когда поймут, что себе дороже, захотят пойти на мировую. Исправить их это не исправит, но заставит пойти хотя бы на формальные уступки.

Что поставить в условия? Не вовлекать парня в свои коммерческие предприятия. Если копит, пусть тратит на свои увлечения. Каникулы должны быть полноценными — рыбалка, спорт, тусовка с друзьями, а не торговля на колхозном рынке. Конечно, проконтролировать выполнение этих условий будет затруднительно, не требовать же от пацана стучать на родителей, но может это заставит их задуматься? Сомнительно, но все же… Я понимал, что втягиваюсь в склоку, но как мне еще бороться за своих пацанов?

Короче, я принял решение и на следующей перемене сказал Доронину, что пока он поживет у меня. Он кивнул, хотя особой радости у него на лице я не увидел. А может потому, что и на моей физии счастья не нарисовалось? Да и с какой стати ей нарисоваться, если моя личная жизнь на ближайшее время окажется под вопросом. Ладно. Немного попощусь. Ради пользы дела. Надеюсь, Наташа поймет. А не поймет — что ж, не я такой, а жизнь такая…

Я не забыл, что запланировал посещение дирекции металлургического комбината и после уроков взял Витьку с собой.

Он гордо восседал на переднем сиденье, не потому что редко катался на легковушке — у отца-то, небось, есть машина, а потому что я сообщил ему о цели визита. Я и впрямь собирался использовать учащегося, как партнера по переговорам. В конце концов, эти соревнования нужны не мне, а ему и его товарищам. Пусть пока маленькая, но возможность показать себя. А в спортивных состязаниях все должно быть красиво, тем более — форма. Во всяком случае, я так думаю.

Мы въехали в ворота комбината без проблем. Черные «Волги» воспринимались разными там вахтерами, как экипажи, на которых разъезжает начальство или проверяющие. Поэтому я лихо подрулил к административному корпусу. Мы с Витькой вылезли из салона и поднялись к главному входу. Там, конечно, тоже была вахта и осточертевшая вертушка турникета, и вохровец с глазами бывшего бойца расстрельной команды, а пропусков у нас с Дорониным не имелось, но я тут же распорядился позвонить в приемную и доложить, что прибыл Данилов. На что я рассчитывал? На то, что сынок генерального директора, товарища Окошкина, Даниила Евлампиевича тоже занимается у меня в секции. Вахтер набрал номер приемной, сообщил обо мне, выслушал ответ, а потом пробурчал:

— Спрашивают, который Данилов?

— Тренер по каратэ.

— Тренер по карате, — повторил он в трубку, смягчив окончание названия моего самого козырного вида спорта. — Ага… Пропускаю… — Положив трубку, старикан проговорил: — Документики!

Я сунул ему удостоверение КМС. Изучив его, вахтер кивнул и вытащил штырь, блокирующий вертушку. Я пропихнул вперед Витьку, а сам прошел следом.

— По лестнице налево, второй этаж! — сказал вдогонку охранник.

Мы поднялись на второй этаж. По вечернему времени в коридорах администрации завода было пустовато. К счастью, долго блуждать не пришлось. Двустворчатые двери приемной находились прямо напротив лестницы. Я открыл дверь, впустил сначала своего ученика, а потом вошел сам. В большой комнате за широким столом сидела секретарша, увидев нас, она встала. Грудь, ноги, короткая юбка — интересно, что думает о такой красотке жена товарища Окошкина? Вернее, о том, что тот засиживается с ней вечерами?

— Проходите, товарищи! — сказала она, внимательно меня осматривая. — Даниил Евлампиевич ждет вас.

Солидная, обитая кожей, дверь с коротким предбанником, пропустила нас в огромный кабинет гендиректора. Рабочий стол товарища Окошкина терялся где-то вдалеке. Шаги глушило ковровое покрытие. В стеклах книжных шкафов вздрагивало отражение электрических огней самого комбината, свет которых проникал сквозь большие окна. Лампы на потолке не горели. Бумаги на столешнице озарялись только настольной. Похоже, гендиректор любит уют. Что ж, значит, человек он, если не мягкий, то вполне договороспособный.