— Вы забираете в колонию? Я была у начальника милиции. Он сказал — вы.

— Присядьте, пожалуйста, я сейчас закончу с этим мальчиком.

— Некогда мне сидеть, я с работы, — грубо ответила Рагозина.

— Все-таки придется немного подождать.

Я могла бы сразу отправить мальчика, но Рагозина была слишком возбуждена, хотелось дать ей время немного успокоиться. Однако необходимость ждать явно раздражала ее. Женщина нетерпеливо дергала концы платка и что-то беззвучно шептала, шевеля губами.

Мальчик ушел.

— Вы — Рагозина? — спросила я возможно приветливее, стараясь дать нашей беседе дружеский тон.

Она не приняла этого тона.

— Рагозина. Заберите его в колонию.

— Николая?

— Один у меня.

— Вот видите — один. А вы сразу решили в колонию.

— Сразу? — переспросила Рагозина, сдерживая слезы. — Сразу, говорите? Да я его пятнадцать лет растила, все для него, сама куска не съем — ему берегу. А что от него вижу? Одни издевки. Извел меня. Пьет, ворует, того гляди, злодейство какое совершит.

— Плохого за ним много, но все-таки не так уж он безнадежен, я думаю.

Рагозина, почувствовав в словах моих сопротивление, повысила голос.

— Берите его, берите в колонию, не могу я с ним больше. Не возьмете — на улицу выгоню.

— В колонию всегда успеем отправить, давайте вместе попробуем за него бороться.

— Знала бы, что такой варнак вырастет, маленьким бы его задавила, — с отчаянием проговорила Рагозина. — Каждый день приходит за полночь, вчера пораньше заявился, так пьянствовать ушел к соседям. Господи, да разве для таких дел я его растила? Думала, помощником станет…

Она сдернула с головы платок и, уткнувшись в него лицом, горестно заплакала.

Я налила ей воды из графина, подошла, пытаясь успокоить.

— Как вас зовут? Анна Васильевна? Возьмите себя в руки, Анна Васильевна. Мне ведь тоже хочется, чтобы Коля стал хорошим человеком. Но даже в колонии не всегда удается перевоспитать ребят. Может быть, мы с вами лучше сумеем это сделать?

Она сидела, согнувшись, усталая и равнодушная, и плохо слушала меня. Уловила только, что сына ее не хотят отправлять в колонию. Это вернуло ей энергию, она вскочила и яростно крикнула мне в лицо:

— Не хотите отправлять? Не хотите? Ладно, жаловаться буду, я найду управу, я добьюсь!

И, прежде чем я успела сказать хоть слово, выбежала из кабинета. Я села на диван, на ее место, и мне тоже захотелось заплакать от обиды.

Но нельзя распускаться. Я должна быть сильной. А все-таки обидно. И хочется пожаловаться кому-то, старшему и мудрому. Позвонить полковнику Ильичеву? Нет, прежде я должна сама решить, что делать.

Ходьба успокаивает. Вот так. От окна — к двери, от двери — снова к окну. Что случилось с Николаем вчера вечером, после того, как он ушел от меня? Почему его мать прибежала в такой тревоге? Я должна знать. Что же, это в моей власти, мне не раз приходилось решать такие задачи. Работа несложная, но кропотливая. И подходит, пожалуй, не столько воспитателю, сколько работнику милиции. Но я ведь — и то, и другое.

Значит, надо снова поговорить с Николаем, с его матерью. И, конечно, с соседями. С теми, к которым он, по словам матери, ушел пьянствовать, и с другими, не участвовавшими в пьянке.

В тот же день я начинаю действовать по намеченному плану. После каждой встречи, после многочисленных вопросов, на которые одни отвечают искренне, другие — неохотно и равнодушно, третьи — с увертками и хитрецой, прибавляются все новые и новые подробности.

Я узнала все, что произошло с Николаем. Ничего особенного. Этот вечер был похож на другие. Но я узнала лишь, что делал и что говорил Николай. А мысли его и чувства в этот вечер остались для меня тайной, я могла только догадываться о них. Тогда он не открылся бы мне. Теперь, после трех лет знакомства, другое дело. Мы стали друзьями.

А что, если поговорить с ним о том давнем вечере? Пожалуй, ему будет неприятно. Но для меня это важно. Николай не вернется к прошлому, но есть ведь другие ребята…

Вечером, когда мы оба свободны, я приглашаю Николая в детскую комнату. Он сидит на том же диване, на котором много раз сидел прежде. Моя просьба не вызывает у него досады.

— Я все помню, Вера Андреевна, — говорит Николай. — Рад бы забыть, да не могу. Нет, почему неприятно? Раз вам надо, я расскажу. И про этот вечер, и про другое, если хотите.

Я от вас уходил злой. Я вам правду скажу — злой. И сам не знаю, почему. Меня раньше никто Колей не называл. Мать — Колькой, ребята — Моряком. А я, между прочим, почему Моряком стал? Из-за бушлата. Мать бушлат по дешевке купила на толкучке, а ребята прицепились: Моряк и Моряк. Мне это понравилось.

И вообще, я себя последним человеком не считал. Потому что умел добывать деньги и ни разу не попался. Ну, и ребята меня слушались. Что скажу — баста, хотят, не хотят, а сделают.

А тут вы: «Коля, так не хорошо». И сразу я вроде из большого маленьким стал. Хоть бери за ручку. Только некому было взять. Вам я не верил, мать не уважал.

Прихожу — она стирает в коридоре. Юбка обвисла, кофта порванная, волосы из-под платка выбились, на лоб лезут. Она отведет их мыльной рукой и опять рубаху по доске возит.

Я постоял, посмотрел, и чего-то жалко мне ее стало, будто первый раз увидел. Старой она мне показалась в тот вечер. Помог вылить воду в ведро, вынес на улицу. Скажи она мне в ту минуту ласковое слово — что хочешь сделал бы. А она:

— Где шлялся?

Ну, и я так же:

— Тебе что? Знаю, где ходить.

Есть захотел. На плите картошка стояла в кастрюле, холодная, аж посинела.

— Подогрей, — говорю, — мам, на сале.

— Без сала пожрешь.

Без сала, так без сала. Потом все же велела примус разжечь. У нас примус в коридоре стоял, на табуретке. Я стал разжигать, а она пошла лук резать.

У Тараниных опять была пьянка. Борька тянул одну песню, его отец — другую. Они любили так, каждый — свое. Мать вышла со сковородой, покосилась на их дверь. Она Тараниных всегда ненавидела. И тут не удержалась:

— Ворюги несчастные. И на меня:

— Не смей с ними водиться! Узнаю — убью.

А я, знаете, какой? Если на меня заорать, я на вред сделаю. Ага, не смей? Вот возьму и пойду. Борька как раз выглянул, подмигнул мне. Только мать в комнату — я к Тараниным.

Борькин отец вроде как обрадовался:

— А, Мор-ряк, герой! Выпить хочешь?

И налил мне целый стакан. А мне что — не первый раз. Выпил до донышка.

Гость у них был — Петька Зубарев. Они тогда с Борькиным отцом только недавно из тюрьмы вернулись. Петька у Тараниных часто бывал: за Аллой ухаживал. И в этот раз сидел с ней рядом, обнимал на глазах у родителей. Алка визжала, а Киреевна была пьяная, не обращала внимания.

Таранин милицию ругал, Борька уж сказал ему, что я в детскую комнату ходил.

— В милицию вызывали? У, гады. Мою жизнь изувечили, теперь до сына добираются. Борька, не попадайся им. Ты не воруй. Лучше иди работать. Умеючи-то и без воровства прожить можно.

А Борис ему:

— Сам-то не идешь.

Отец на него прикрикнул:

— Не твое дело рассуждать! А меня слушай. Я вот…

Киреевна его за рубаху дернула:

— Ты бы помолчал.

Борька меня спросил:

— Что она тебе напевала?

Я говорю:

— Не пойду больше, «Коля, Коля!» Я не Коля, я Моряк.

Борис меня поддержал:

— Будет вязаться — финку в бок и все.

Я спьяну повторил:

— Финку в бок — и точка.

А мать как раз дверь отворила, услышала, стала скандалить.

— Опять Кольку спаиваете? Кому это ты грозишься, кому грозишься, разбойник несчастный? Иди домой сейчас же!

Схватила за руку, дернула из-за стола.

И дома еще причитала:

— В самом деле зарежет кого, паразит, навязался на мою голову.

Я сказал:

— И зарежу.

Не всерьез, а чтобы позлить. За что она на меня всю жизнь орет? Маленьким был — ругала, старше стал — опять ругается. Ну, и я старался все наперекор.