Через неделю после отъезда Аллы Зубарев пытался с ребятами ограбить магазин. Преступление не удалось, но неожиданно открылась прежняя вина Зубарева, и его арестовали.

Коля Рагозин и Борис Таранин снова подчинились влиянию Зубарева, пошли за ним. Если бы не бригадмильцы, дело могло кончиться для них плохо. Неужели ребята так и не избавятся от своей пагубной страсти к легкой наживе?

Вот он сидит передо мной, Борис Таранин, смотрит вниз, трет о пол подошву, молча слушает мои упреки. Потом поднимает голову, виновато говорит:

— Сам не рад, Вера Андреевна. Вам обещал, себе дал слово кончить с такими делами, а позвал Петька — и пошел. «Без денег ты — блоха, а с деньгами — царь». Так он считает. Да не один он — любой. Только добывают деньги по-разному. Кто зарабатывает, а кто…

— Может быть, тебе лучше все-таки переключиться на первый способ?

— Я понимаю. Иной раз думаю: все! Завязал. А увижу какого ротозея — рука сама так и тянется к его карману. И с Зубаревым… Я даже не для денег, я не жадный, правду вам говорю. Просто интересно, азарт вроде: выйдет или не выйдет?

Ругать его? Снова требовать честное слово, что не поддастся новому соблазну? Нет. Бесполезно. У Бориса не хватает воли, чтобы управлять собой. За ним нужен постоянный надзор, ему нужна дисциплина, строгий режим. Привычка к труду, которую на первых порах придется, по-видимому, прививать с некоторым принуждением. Какой-то сдвиг в нем уже произошел. Но для следующего нужна иная обстановка.

— Боря, тебе надо поехать в исправительно-трудовую колонию, — говорю я. — Там тебе помогут изменить твой характер. В этом нет позора, ведь тебя не будут судить, это колония не для осужденных. Там ребята живут, учатся, работают до тех пор, пока не исправятся. Получишь специальность. Потом захочешь — вернешься к родителям, или поступишь на работу в другом городе.

Знакомая скептическая улыбочка чуть кривит губы Бориса. Но в глазах — интерес и внимание. Я с жаром продолжаю убеждать его. И в конце концов он соглашается.

— А чего не поехать? И поеду.

Теперь надо убедить родителей: без их согласия нельзя отправить подростка в колонию. Я представляю, как трудно договориться с ними, особенно с отцом. Но надо постараться.

…Из моих стараний ничего не выходит. Таранин даже не хочет меня слушать.

— Борьку вам отдать? Сына? Дочку сманили, теперь за сына принялись? Всю семью мою хотите порушить?

Я говорю о характере Бориса, о том, что Борис уедет ненадолго, что он вернется в семью. Таранин не слушает. Зоя Киреевна не вмешивается в наш разговор.

Тогда я иду к полковнику Ильичеву.

— Товарищ полковник, помните Бориса Таранина?

— Помню. С Рагозиным дружит. И Эдик Нилов с ними.

— Эдик от них теперь отстал. Да и у Николая с Борисом дружба непрочная. Они еще считаются друзьями, даже пошли с Зубаревым на преступление, но все-таки настоящей дружбы у них нет. Рагозин изменился, он не пойдет с ворами. А Таранин может пойти.

— Почему?

— Семья. По-разному семья влияет. У Коли мать замкнута, груба, раздражительна, обижена на судьбу. Но она — честный человек. Ей надо помочь, и я стараюсь ей помочь. А Таранины… Мать не имеет ни авторитета в семье, ни воли. А отец… Это — паразит, кулак по натуре. В нем все ненавистью пропитано. Нет, не ко мне. Ко всему, что его окружает. Ему негде развернуться, вот он и сжимается в комок, сидит в своей конуре, тянет водку. Это неправильно, что такими людьми никто не занимается.

— Что же ты предлагаешь?

— Я предлагаю отправить Бориса в колонию. Его надо изолировать от семьи. Здесь он не выйдет на правильный путь, отец не дает.

— Ты ведь знаешь, Вера Андреевна, что без согласия родителей мы не имеем права отправить подростка в колонию.

— Отец не соглашается.

— Тогда ничего не выйдет.

— Василий Петрович, это неправильный закон. Нужен другой закон.

— Да? Какой же? — с любопытством спрашивает полковник.

— Лишать таких родителей, как Таранин, права отцовства.

— Вообще-то есть такой закон. Но нужны очень веские мотивы.

— Он редко применяется. И потом — родители остаются безнаказанными. Государство берет ребенка на воспитание, а папаша или мамаша рады: избавились. И живут себе в свое удовольствие. С какой стати избавлять их от материальных забот? Пусть платят алименты государству. И вообще, нужны какие-то новые законы об усилении ответственности за воспитание детей. Сломал человек в сквере деревце — платит штраф. А вот Таранины искалечили жизнь дочери и сыну — ничего, как будто так и надо. Разве это справедливо?

— Тут ты, пожалуй, права. Знаешь что, Вера Андреевна, ты напиши-ка в газету.

— О Тараниных?

— Нет, зачем. Вообще, об ответственности родителей за воспитание детей. Я думаю, фактов у тебя хватит. Ну и Тараниных туда.

— Не умею я писать.

— А у них там есть умелые, они подправят, что не так. Ты факты давай и мысли.

— Попробую.

— Обязательно попробуй. А с Тараниным я сам поговорю, может быть, удастся убедить.

Разговор полковника с Тараниным не имел успеха. И моя статья в газету тоже. Я писала ее целую неделю, но, наверное, все-таки не сумела внятно выразить то, что меня волновало.

Ничего нового. Ну да, наверное, я сочинила плохо. И в самом деле, газета писала о семейных неурядицах. Чаще всего — фельетоны. Остроумно и хлестко высмеивались бестолковые отцы и тунеядцы-дети. Но ведь этого мало. Ведь это не смешно. Это трагично. И для отца, который, желая сыну добра, сам погубил его, и для парня-тунеядца, лишенного радости труда, чуждого обществу, заблудившегося в жизни. Нужно писать еще и еще, кричать, бить тревогу… Именно после моей неудачной попытки выступить в газете я впервые подумала о книге. О той самой книге, которую сейчас пишу.

Бориса отправить в колонию не удалось. Он продолжал прежнюю жизнь. А Николай твердо решил поступить на работу. Я просила его попытаться повлиять на Бориса. Но дружба их окончательно рассохлась. Бориса раздражала перемена, совершившаяся с Рагозиным, он бессознательно проникся моралью отца и открыто враждовал с Николаем.

— Книжечки читаешь? — ехидно спрашивал он Рагозина, когда тот возвращался из библиотеки. — Что там, про тебя пишут? Был хулиганом, стал… Кем ты стал, а? Петьку не ты предал? Ребята на тебя думают.

— Ты это брось, — угрюмо отзывался Николай. — Никого я не предавал, я и не знал про его дела.

— Ребята говорят, — повторял Борис, хотя ребята ничего не говорили, он сам придумал это, чтобы уязвить Рагозина. — Еще милиционером станешь.

— Может быть.

— Сволочь ты, Колька.

— От сволочи слышу.

— Ну и иди…

— Борис, постой!

— Чего еще?

— Слушай, Вера Андреевна просила тебя зайти. У нее есть какие-то путевки в ремесленное училище, поедешь, поучишься, поступишь на завод.

— На кой мне твое ремесленное? Обойдусь без него И подходы твои мне не нужны, милиционерский прихвостень.

— Борька, ну брось, я тебе серьезно говорю.

Борис снова выругался, и на том они расстались.

Все-таки Борис зашел ко мне. Он, казалось, с интересом выслушал мой совет поехать в ремесленное училище, спросил, какие там специальности. Снова что-то светлое проглянуло в нем. Ремесленное училище было в областном центре, и потому мне особенно хотелось добиться согласия Бориса. Уедет и избавится от дурного влияния отца, расстанется с компанией бездельника Шило…

— Там будут кормить, одевать — все? — спросил Борис.

— Да, полное государственное обеспечение.

— Дисциплинка, наверное, — по одной доске ходи, на другую не гляди?

— Когда-нибудь тебе все равно придется привыкать к дисциплине, Боря. Без этого не проживешь.

— А, может, проживу?