— Не так все это, — медленно говорит Николай. — По-вашему выходит, я доволен своей жизнью. А я был бы доволен, не пришел бы сегодня к вам… Чайник вон вскипел.

Я выключаю плитку и снова сажусь на прежнее место.

— Мы еще поговорим о сегодняшнем вечере. И о завтрашнем дне тоже. Вот ты сегодня сам пришел ко мне, понял, что нельзя так жить дальше. А раньше я звала тебя, говорила с тобой, а ты не понимал моих слов и уходил к Петьке. Приходил ко мне, а потом уходил к Петьке…

— Да хватит о Петьке! — вскинулся Николай. — Что вы все о нем? Я о себе хотел поговорить.

— И я — о тебе. Знаешь, как поступают люди, переезжая на новую квартиру? Все перебирают, каждую вещь перетряхивают, все доброе приводят в порядок и берут с собой. А хлам выбрасывают на помойку. У тебя много хламу.

— Никогда это не отстанет, — с горечью проговорил Николай.

— Что?

— Все, что было. Вот как грязь налипнет на ботинки, сделаешь шаг — и она с тобой. Хочешь убежать, а ботинки от грязи тяжелые, не пускают.

— Сбрось их, Коля. Сбрось эти старые ботинки вместе с грязью. И уходи от старого. К другой жизни. Завтра я побываю на заводе, постараюсь устроить тебя на работу. Там ты познакомишься с другими людьми. Будут среди них, конечно, разные. Но это — рабочие люди, не Петьке чета.

— Не примут меня без паспорта.

— Попробую договориться, чтобы приняли. В крайнем случае, подождем три месяца. Тебе ведь в июле шестнадцать?

— В июле.

— Только знаешь, чего я боюсь, Коля?

— Чего?

— Чтобы не получилось, как со школой. Желание было, а настойчивости не хватило. А здесь не школа. Станешь рабочим — кончится твоя вольная жизнь. И дисциплины от тебя настоящей потребуют, и за промахи по всей строгости взыщут. А, кроме того, Зубарев так просто с тобой не расстанется. Добром с ним не пойдешь — припугнет.

— Петьки я не боюсь. И работать буду. Вы не думайте, Вера Андреевна, не такой уж я лентяй.

— Твердо?

— Твердо. Если бы на шофера, я бы стал учиться.

— Ладно, завтра заходи ко мне. Расскажу, какую удастся найти для тебя работу. А теперь все-таки попьем чаю?..

Мне уже приходилось бывать у начальника отдела кадров единственного в Ефимовске большого завода, и наши встречи не доставляли удовольствия ни мне, ни ему.

— Разрешите?

— Да.

Горбов говорит это «да» с откровенной досадой, не отрывая взгляда от какой-то бумажки на письменном столе. Он сидит спиной к окну, несколько ссутулив массивную фигуру и положив на стол большие руки с пухлыми пальцами. Я здороваюсь. Горбов вздыхает и поднимает на меня скучающие глаза.

— А-а, это опять вы, — кисло говорит он.

Я с вызовом подтверждаю:

— Да, опять.

Я даю себе слово сдерживаться. Жду приглашения сесть. Не дождавшись, сажусь без приглашения.

— Степан Александрович, необходимо устроить на работу одного паренька.

— Опять эта ваша шпана, — брезгливо отвечает Горбов.

Все мое миролюбие моментально улетучивается.

— Мо-я шпа-на? — переспрашиваю я дрожащим голосом. — Моя шпана? А почему моя? Почему не ваша? Разве вы не такой же советский человек, как я? Или вас интересуют не люди, а только штатные единицы?

— Знаете что, вы лучше воспитывайте эту… этих, детишек своих, а я в нравоучениях не нуждаюсь, — краснея до самой лысины, говорит Горбов.

— Нет нуждаетесь! Не хотите слушать меня, так будете слушать коммунистов на партсобрании. Я пойду в завком, в партком, в райком партии…

Горбов вскакивает, перегнувшись через стол, кричит мне в лицо:

— Что вам надо? Что вы от меня хотите?

— Мне надо… Надо, чтобы вы приняли на работу одного парнишку.

— Что он умеет делать?

— Пока ничего не умеет. Его надо учить.

— Я так и знал, — трагически восклицает Горбов, опускаясь на стул.

— Это глупо, — медленно говорю я, — глупо думать, будто за воспитание отвечает школа и детская комната милиции. Каждый человек отвечает, на любом посту. Это такая же обязанность каждого человека, как трудиться и защищать Отечество… В будущем, наверное, будет в Конституции такая статья.

— Я вижу, вы все-таки хотите прочесть мне популярную лекцию о моих обязанностях.

— Вы в ней нуждаетесь!

— Могу принять вашего парнишку только в строительную бригаду.

— Он мечтает стать шофером… Если бы учеником шофера… Или хотя бы учеником слесаря в гараж.

— Не нужны. Есть курсы шоферов. Пусть учится без отрыва от производства. Сколько ему лет?

— Шестнадцать.

— Ну, вот… Сокращенный рабочий день. «Штатные единицы». Да, мне нужны штатные единицы, соответствующие тому месту, которое они занимают, а не мальчишки. Пусть завтра приходит с паспортом. А на шоферов принимают с восемнадцати.

— У него нет паспорта. Ему исполнится шестнадцать через три месяца.

— Так что же вы мне тут голову морочите?! Пусть приходит через три месяца.

— Его нельзя оставлять на улице, поймите! Его немедленно нужно в коллектив, к рабочим людям. Без коллектива мне не удержать его.

— Ничего не могу сделать. Несовершеннолетнего не приму.

От Горбова я пошла к директору завода. Директор слушал меня любезно и внимательно, но принять на работу Рагозина отказался.

— Три месяца — невелик срок. Не понимаю, чего вы беспокоитесь?

Директор нетерпеливо постукивает пальцами по стеклу. Его ждут другие дела. Каждый выполняет свой долг. Директор борется за план, Горбов — обеспечивает завод наилучшими кадрами. Все так. Но если на ваших глазах тонет человек, неужели вы не кинетесь ему на помощь? А тут то же самое. Парнишка тонет. Нравственно тонет.

Мои рассуждения не убеждают директора. Возвращаюсь с завода ни с чем.

«Несовершеннолетние должны учиться, а не работать». Это директор мне объяснил. Верно. Разумно. Но что делать с такими, как Николай? Если не получилось у парня со школой? Бесполезно пытаться вернуть его в школу, шестнадцатилетнего — в пятый класс. И Борис Таранин не учится. Пускай таких ребят немного, но они есть. Можно ли закрывать глаза на это?

Скверно, что не удалось устроить Колю. Три месяца — небольшой срок, когда все идет нормально. А с такими, как Рагозин, каждый час может случиться беда. Правда, он теперь стал взрослее, разумнее. Постараюсь убедить его, чтобы покончил знакомство с Зубаревым. Немедленно и навсегда. Наверное, он уже ждет меня. Вот сейчас и поговорим.

Но Рагозина в детской комнате нет.

— Варвара Ивановна, Коля не приходил? — спрашиваю я уборщицу.

— Не было. Полковник звонил, велел вам зайти.

Полковник широкими шагами ходил по кабинету и неторопливо рассказывал:

— Зубарев с ребятами собирался ограбить магазин. Есть тут на одной станции. Сначала не сознавался, но улики выдали. В чемодане — мешки, фомки, напильники, связки ключей, бутылка с кислотой. Но главное не в этом. Тут мы просто предотвратили преступление. А случайно открылось другое.

Полковник сел, закурил.

— И ребята замешаны в том, другом?

— Нет. То он совершил со взрослыми. В Арсентьеве ограбили магазин. Сторожа связали. Пальто взяли, костюмы, часы. Дело было год назад, но до сих пор не удавалось раскрыть. Грабители потеряли на месте преступления ключ от заводской рабочей тумбочки. Попытались искать по этому следу, но таких ключей слишком много. А вчера Зубарев наклонился закрыть чемодан и выронил ключ. Такой же, но самодельный. Сознался.

— А сообщники?

— Назвал и сообщников. Те попались раньше, на другом деле. Ну, как? Расстроилась? Или рада?

— И то, и другое, — ответила я. — Обидно за человека. Парень молодой, мог бы работать, жить честно.

— Мог, да не захотел.

— Да. И ребятам не давал покою. Уверена, если бы не он, Борис и Коля давно бы выправились.

— Ну вот…

— Я много думала об этом, Василий Петрович. Почему подростки идут на преступления? Сами? Нет, всегда почти их толкают такие, как Зубарев. Надо оградить ребят от таких типов. Разрешают им вернуться в родной город. Хорошо, пусть. Но если он не оправдал доверия, если он пьет, безобразничает, сбивает с пути мальчишек… Тогда, я считаю, надо их высылать. На какую-то изолированную от ребят территорию, под надзор. В тундру, в тайгу, еще куда-то. Пусть живут там и работают. А то мы к ним гуманность проявляем, а они ребят калечат. Не понимаю я такой гуманности.