Я всему завидовал. Новому его костюму завидовал. И белым волосам — помните, как он их всегда зачесывал назад? И тому, как он говорил складно. Мне даже нравилось, как он заикается. Глупо, правда? И такая между нами была разница, что я никогда и не думал рядом с ним встать. Один раз попробовал, правда, дома волосы зачесать, как у него. Целый час, наверное, бился перед зеркалом. И водой мочил, и мылом мазал — ничего не вышло. Ну, если в таком пустяке не удается сравняться, что же об остальном думать? Разозлился, взлохматил волосы и к ребятам. Нахулиганили мы в тот день. Принесли в парк ведро воды и из кустов девчат облили. Девчата в нарядных платьях пришли, а мы их — водой. И убежали.

Ну, вот. А тут вдруг Володя зовет меня в детскую комнату. Вас не было. Мы сначала в шахматы сыграли, вничью вышло, а потом он говорит: пойдем к нам, чаю попьем. Я согласился. Пойду, думаю, погляжу. И пошел.

Он тут недалеко жил. Знаете? Одна комната у них. И вдвоем с матерью, как у нас. Только так, да не так. В комнате чистота. Посередине круглый стол стоит под белой скатертью. У стены — кровать. У другой стены — диван. Еще письменный стол у окна. И шкаф: внизу — посуда, а на верхних полках — книги. Много книг. То есть вообще-то не так уж много, но мне показалось — много, потому что у меня ни одной не было, кроме учебников. Над кроватью коврик висел. А над диваном большая фотография в рамке, двое сняты.

— Мать с отцом? — спрашиваю.

— Да. Отца я только по этой фотографии и знаю.

— Бросил вас?

— На фронте погиб.

На фронте… А мой знать меня не пожелал. Скрылся. И даже фамилия у меня не отцовская, а мамина.

Понемногу разговорились мы. Мать у Володи работала медсестрой в больнице. Зарплата маленькая, жили трудно.

— Но теперь я стипендию получаю, теперь матери легче. И во время практики заработал полторы тысячи. Пальто маме купил. А то она ходила еще в довоенном. И перелицовывала, и чинила, а все равно старье. Рада была.

Он про свою мать говорит, а я свою вижу. Телогрейка с оторванным карманом. Волосы седые из-под платка выбиваются. И опять жалко мне ее стало. Так, со стороны, по-человечески поглядел, и стало жалко. Сижу, молчу.

— Ты что задумался? — Володя спрашивает.

— Так, ничего.

— Сейчас я чаю поставлю, есть хочется.

Сбегал в кухню, вернулся, полез в шкаф. А в шкафу пусто. Хлеб на тарелке да посуда, а больше ничего. Володя присвистнул, оглянулся на меня и засмеялся.

— Знаешь что, — говорит, — ты посиди, а я в магазин сбегаю. У нас магазин через дорогу. Я в одну минуту, пока чайник кипит.

Я не хотел один оставаться в чужой квартире.

— Вместе пойдем.

Он — никак.

— Нечего там делать вместе, ты посиди, я тебе сейчас книгу любопытную дам. Или лучше «Огонек» посмотри.

Открыл верхнюю дверцу шкафа, достал журнал. И деньги там же лежали. Не очень много, но сотни три, наверное, было. Он отсчитал себе, сколько надо, и убежал. Оставил в своей комнате вора и убежал. Как вы думаете, нарочно сделал? Я думаю — нарочно. И деньги показал. Мог же достать незаметно, чтобы я не видел. А он открыл дверцу настежь и взял.

Это я сейчас думаю, что он нарочно сделал. А тогда не понимал. Было мне и неловко в чужой квартире, и хорошо. Оттого хорошо, что человеком себя почувствовал. Не вором, а просто человеком. Вот он ушел, оставил меня одного в своей квартире, я знаю, где лежат деньги, но я же их не трону. Я был карманником, но могу стать честным человеком. Как Володя. Как любой другой. Могу учиться. Могу работать. Могу на свои деньги купить матери новое платье.

Это ваши слова. Сколько раз вы мне говорили: «Учись, готовь себя к труду». Я слушал и не понимал. Будто вы кому другому говорили, а не мне. А тут вдруг понял. Сам понял. И слова эти вроде не ваши, а мои. Из души вышли.

Прибежал Володя из магазина, а я, как сидел у стола на табуретке, руки — в карманах, так и сижу. «Огонек» и не тронул. При Володе уже взглянул на обложку. Вижу — девушка нарисована, красивая, на обложках всегда красивых рисуют, улыбается, зубы крепкие показывает. Захотелось мне кому-нибудь рассказать, что решил жить по-новому. Посмотрел на Володю, он как раз пряники из пакета доставал, мятных пряников купил. Нет, думаю, не поймет. Жизнь у него ясная, прямая. А у этой девушки? И сам не знаю, почему подумалось мне, что она бы поняла. Улыбается. А какая у ней жизнь? Не вся, поди, из улыбок. Да и у Володи, если взять. Со стороны кажется все ладно, а по-настоящему разобраться — кто его знает, тоже, небось попадались на дороге булыжники.

Он налил чаю, хлеб поставил, масло, пряники. Сидим, пьем, беседуем. Я, сам не знаю с чего, разговорился. Стал ему рассказывать, как чижей ловил. Это когда; еще в школе учился. Ловил и продавал. А у Володи раньше голуби были, он мне — про голубей.

Ребячьи, в общем, разговоры завели. Совсем не о том, о чем думали. Уж не знаю, что он в мыслях держал, скорее всего, соображал, как надо мною свое шефство получше выполнить, а я думал о том, как жить. Сам про голубей слушаю, а сам думаю. И решил в школу идти. Вспомнилось мне, как в первом классе да во втором учился, я тогда хорошо учился, это уж потом разленился, и почудилось, словно опять маленьким стал. Приду, сяду за парту, буду задачки решать. «Рагозин, ты решил?» «Решил». «Молодец».

Посидели мы, еще о чем-то поговорили, и я пошел домой. И в тот же вечер попросил у матери денег на учебники.

Николай помолчал, отчего-то вздохнул, провел рукой по волосам.

— Теперь вот на курсы шоферов поступаю. И радуюсь, и боюсь. Вы мне скажите, Вера Андреевна, всегда в мыслях лучше выходит, чем в жизни, или нет? Нет? Бывает жизнь красивее мечты? Ну, это вряд ли.

Тогда у меня вышло плохо. Пришел первого сентября в школу, в пятый класс. Я уже два года учился в пятом. Один раз остался на второй год, а второй раз бросил в середине зимы. Теперь начал в третий.

Никто мне не обрадовался. Ни ребятишки, ни учителя. Ребятишки маленькие, до плеча мне, а иные и того меньше, побаиваются. Кто-то слыхал, как меня на улице Моряком звали, и здесь стали. Ребята в перемену кричат: «Моряк, в каких морях плавал?» А девчонки соберутся кучкой и поют: «Ты, моряк, красивый сам собою…»

Им весело. А мне — нет. Не люблю, когда надо мной смеются. В перемену поймал двух мальчишек, взял за шкирки, как щенят. «Если, — говорю, — еще будете меня Моряком звать, — таких надаю… Поняли?» И стукнул их лбами. Вроде не сильно стукнул, а шишки набухли. Учительница приходит на урок, видит — ребята с рогами. «В чем дело?» Те молчат. Потом один придумал: с лестницы упал. А Лидка Шаповалова, бойкая такая девчонка, встала и звонким своим голоском: «Ирина Ивановна, это их Рагозин лбами стукнул».

Учительница на меня уставилась злыми глазами. «Рагозин? Я так и знала. Чего еще можно ожидать от такого хулигана?» И вызвала меня к доске. Что-то про существительные спрашивала. Первое склонение, второе склонение. А я этих склонений сроду не мог запомнить. Начал врать какую-то ерунду.

— Не учил?

— Учил.

— Почему же не знаешь?

— Не запоминается.

— Садись, два.

А в перемену позвала меня в учительскую, к завучу. «Павел Михайлович, я вам говорила, что Рагозин не будет учиться. Он совершенно не готовит уроков. Мало того, еще избивает малышей».

Если бы не завуч, я бы в тот же день из школы ушел. А завуч — пожилой, инвалид Отечественной войны, на протезе ходит — не стал ее слушать. «Вы идите, Ирина Ивановна, а мы тут поговорим, разберемся».

Остались мы в кабинете вдвоем. Он смотрит на меня и молчит. А глаза такие усталые, грустные. Потом говорит:

— Ну, рассказывай.

И я сказал правду. За что мальчишек стукнул. И что склонения не запоминаются — хоть школу из-за них бросай.

Он покачал головой.

— Как же не запоминаются? Вот, смотри.

Подвинул к себе бумажку, написал два существительных, потом еще два. Стал мне объяснять.